Поляна, 2014 № 01 (7), февраль

По их лицам было видно, что они представили себя участниками американского вестерна.

— К вокзалу! — приказал я и приподнялся на ногах, словно стоя в стременах. — Раз!..

Далее считать не пришлось — все человек тридцать провожающих слаженным броском пересекли перрон и затолпились, толкаясь и шипя, у дверей вокзала.

Лишь один побежал не со всеми, а бросился вперед, перепрыгнул через рельсы, вскочил на следующую платформу и умчался куда-то в темень.

И мне показалось, что сейчас он обежит в темноте и бросится на меня сзади.

— Эй! К вокзалу, сказал! — заорал тогда я и направил пистолет в темноту. — Кому сказал?

И мужчина, вынырнув из темноты, покорно совершил обратный путь через рельсы и далее через перрон к зданию вокзала.

Вот, собственно, и весь инцидент. Далее до самых ворот посылочной базы я доехал без приключений, если не считать того, что все время оглядывался на оставшихся на перроне пассажиров, а пистолет держал направленным вперед и сжатым с такой силой, что потом, за воротами, пришлось самому себе разжимать левой рукой окостеневшие пальцы.

Голубая машина с надписью белыми буквами «ПОЧТА» прибыла минут десять спустя. Их задержал застрявший на переезде товарняк, а мобильных телефонов в те времена еще не было.

Усач из почтовой машины очень обрадовался, что деньги, присланные для выдачи зарплаты рабочим двух заводов, не уехали в Алма-Ату. Он взял у меня из-под ног серую сумку с сургучной печатью на маленькой фанерке, достал из кармана моей рубахи бумажку вагонного почтаря — и, сев в машину, укатил.

Произойди эта история четверть века спустя, кто знает, может быть, следующим утром на столе следователя лежало бы постановление прокурора об аресте похитителя социалистической собственности.

А тогда все окончилось лишь строгим выговором мне от начальницы посылочной базы за то, что диким выражением лица своего и воплем испугал я ни в чем не повинных провожающих.

Сверстники же мне тогда завидовали:

— Надо же — заряженный пистолет и десять миллионов в руках держал!

Деньги на колесах

В разгульные годы перестройки, когда члены партии с тридцатилетним стажем сжигали прилюдно свои партбилеты и становились бизнесменами, дураки, подобные мне, поднимались по служебной лестнице в государственных учреждениях и пытались спасти державу, подобную кораблю в бушующем море и без экипажа. Так стал я штатным собкором газеты «Союз» при издательстве «Известия», что поставило меня в список лиц республиканской номенклатуры и врагов местных националистов.

Как раз в этот момент ко мне пришла бумажка, сообщающая, что машина, в очереди на которую стоял вот уж пять лет, ждет меня на базе «Облкультурторга».

Собкор московский в провинции — фигура солидная. Может статься, то была особая форма взятки? В отделе цен Облисполкома на бумагах мне доказали, что машина принадлежит мне по закону.

Только вот денег на нее у меня не было. Совсем.

При зарплате в три с чем-то сотни рублей в месяц я занял шесть тысяч триста на покупку машины.

И купил «Запорожец».

А через четыре месяца зарплата моя стала равной четырем тысячам — и я в два месяца рассчитался с долгом.

И, самое страшное, — все было по закону. Миллионы людей обеднели в тот 1990 год в десять раз, а десятки тысяч — обогатились во столько же. Банк, одолживший мне тогда деньги, получил такие дивиденды, что потеря в цену одного «Запорожца» вызвала на устах управляющего лишь улыбку:

— Чего вы беспокоитесь? — сказал он мне. — Это наши проблемы, не ваши.

Голос денег

Был друг у меня. Друг он мне и сейчас. Надеюсь, что будет таковым еще долгие годы. Звать его Виктором. Дружны мы с ним более тридцати лет, в минуты самые тяжелые не было мне более близкого человека, и столь же откровенно радующегося моим успехам, мне кажется, тоже. В студенчество мое, голодное, как у пса бездомного, ибо стипендии меня лишили еще на втором семестре из-за нежелания учить «Историю КПСС», он не только подкармливал меня и позволял неделями жить в его семье, но и изыскивал возможности подрабатывать. Будь, словом, сестра у меня или брат, я бы указал им на Виктора, чтобы брали пример с него…

Одна странность была у этого человека: в дни моего безденежья и голода, он обращался со мной тоном отеческим и снисходительным, поучал меня, словно малое дитя. В две-три недели после возвращений моих из летних экспедиций, когда я бывал едва ли не богат, голос его преображался в благодушный и порой даже восторженный. По мере опустошения моего кошелька (событие, расцениваемое им, как катастрофическое и совершенно непонятное) снисходительность его крепчала, число поучений росло — и к началу следующего сезона достигало апогея:

— Ты в чем ходишь? Посмотри на себя. Вот тебе моя замшевая куртка. Надень — и топай. Сейчас замшу любят. В любой редакции двери откроют.

По окончании института и получении диплома, распределения в Москву и получения к зарплате премиальных, рационализаторских, мой имидж в глазах Виктора рос со второй космической скоростью: от восхищения до почтения.