Поляне

Они, как и многие вокруг, остановились у дороги и глядели. А оба хоровода сблизились, пение прекратилось, поднялся невообразимый гвалт — кричали, хохотали, взвизгивали. Над смешавшимися в единую толпу хороводами качались, будто кланяясь без толку на все стороны, соломенные русалки.

— Что они там делают, дядя Щек? — спросил изумленно Идарик. — Дерутся, что ли?

— Право, тато, дерутся! — подхватил Селогостик. — Вон одна русалка упала уже… нет, поднялась, поднялась!

Межемир, наименьший из троих, помалкивал, наблюдая внимательными глазенками, карими, как у Кия.

— Каждый хоровод, — объяснил Щек, — защищает свою русалку. А теперь, глядите, все побежали в лес на поляну. Там они растерзают русалок и всю солому разбросают.

— А чего они так жалобно закричали? Они плачут, да, тато?

— Им жалко русалок, сынко.

— А они их похоронят? Га, дядя Щек?

— Непременно похоронят, Идарик. На поляне. И будут там плакать над ними.

— Пойдемте и мы туда, за ними, глядеть!

— Нет, детки, — ласково, но в то же время строго возразил Щек. — Вам пора по домам.

Отведя малышей, он велел оседлать коней и с десятком своих дружинников поехал через яр и ручей на полночь — к Лысой горе. Туда же, на Майдан, к концу дня хотел прибыть Кий с боярами, тясяцкими и воеводами, в сопровождении гридней, чтобы принести жертвы богам, еще не перенесенным на новое место, и пировать до утра, в честь праздника. Хориву же до Майдана со своего двора — рукой подать: только выйти за частокол на валу…

Щек молча ехал в наступившей полутемноте по знакомой тропе меж закрывающих небо деревьев и думал о Семике — Великом Дне русалок. Волхвы утверждали, и все поляне были в том убеждены, что души умерших жен и дев, особенно утопших, становятся русалками. Живут они в воде, откуда только при полном и ясном месяце выходят на прибрежные лужайки поиграть. Зимой же, когда вода становится льдом, русалки поселяются на деревьях и спят там на ветвях, как птицы. Иные все лето после могут так и пробыть там, высоко в листве, никем не видимые, только иногда можно услышать шорох…

Щек вздрогнул: закопошилось как раз над головой. Поднял взор — там, в дальней вышине, в сплетении многих темных ветвей, светилась непонятная звезда. Звезды — тоже души человеческие. И нет им ни конца ни края. Нет им числа…

Тут, непонятно отчего, мысли Щека обратились к Лыбеди. Он давно уже не видел сестру, с той самой поры, как стала она женой Горазда.

Многие желали взять ее себе в жены, чтобы породниться с могучим полянским князем. Даже великан Вовкобий, князь северян, оказался в числе желавших. Кий — по праву старшего в роду — всем отказывал, кому пожестче, а кому помягче. Вовкобию сказал так:

— Не обижайся, друг. Всем ты хорош и люб ты мне. И лучшего мужа для своей сестры не мыслю. Но сам посуди. Отдать тебе сестру, чтобы увез, не смогу никак. Сам ведаешь, каждая жена теперь на счету у полян, тут не то чтобы соседу их отдавать, а у соседей бы еще занять… Были бы у меня хотя бы две сестры, уж для тебя бы, друга верного, уступил бы любую. А нету ведь двух, одна Лыбедь у меня, так Дажбог присудил… Взял бы тебя в свой род, лучшего родича не сыскать, всегда рад тебе здесь, на Горах, рад пировать с тобой и вместе в поход ходить. Но, опять же, сам посуди. Не такой ты человек, чтобы в примаки[62] идти. Зело великий и славный ты муж, чтобы стать примаком. И не захотят северяне твои отпустить от себя такого князя. Да и сам я не решусь обидеть северян, оставить их без тебя…

Так говорил Кий соседу своему Вовкобию. Верно ли говорил? Может, упустил возможность породниться с северянами и тем самым еще крепче привязать их к себе? Но не исключено, что опасался иного: как бы после, породнившись, северяне не подмяли под себя полян, не сели бы на Горах. И Щек подумал, что старший брат поступил разумно и дальновидно, отказав Вовкобию, но так, что не поссорился с ним, не обидел.

Славный добродушный великан-северянин, выслушав столь деликатный отказ, тотчас согласился, что в примаки ему идти мало чести, и с легким сердцем, без обиды, остался у себя на Десне княжить по-прежнему.

Иные же, получив отказ, огорчались и даже гневались, однако оставляли свой гнев при себе: с Кием не поспоришь…

И досталась Лыбедь полянскому боярину Горазду, осталась в своей земле, на Горах. Что же, Горазд — великого разума муж. Да никак не оправится после сечи с обрами. Рана от принятой за князя стрелы никак не затянется, что ни день — все намокает да намокает, и волхвам заговорить не удается. Знать, нечиста стрела была… Счастлива ли с таким мужем Лыбедь? Кто ведает? Сама ведь не скажет, гордая! А что знают о ней братья?..

Щек вздохнул тяжко от таких нежданных дум. Вздохнул и конь под ним.

Вскоре выехали к Лысой горе. Боги над капищем озарялись множеством костров и факелов. Светились окна и в доме Хорива за частоколом.