Поляне

Недалек час, переберется отсюда Хорив на гору, где досиживает последнее лето старший брат. Уйдет князь с нынешней своей горы на соседнюю, будет сидеть в новом тереме, за высокими городскими стенами, рядом с новым Майданом и новым капищем. Туда же, к новому капищу, в город Киев, перенесут отсюда и деревянных богов. Тогда поселится на осиротевшей Лысой горе нечистая сила, и будут на ней ведьмы плясать по ночам, тревожа вечный сон полянских дружинников, погребенных после Желановой смуты здесь же, под великим горбом-могилой. Так предрекают волхвы…

А самого Хорива ни в доме, ни на дворе его, ни на Майдане все еще не было. И никто не ведал, куда подевался княжий брат. Только престарелый Белый Волхв, давно уже не покидавший своей пещеры, глядел на любезного сердцу гостя незрячими белесыми глазами, тихо перебирал костистыми пальцами чуткие струны и говорил:

— Да не только утопленницы становятся русалками, Хорив. Не только… И невинно убиенные, и спаленные в муках… Душа человеческая не исчезает после смерти. Но у каждой души — свой путь. Одни остаются жить в детях и внуках. Другие улетают к звездам и возвращаются оттуда обратно к людям — каждая в свой предназначенный срок. Иные же становятся русалками. Ты спрашиваешь, стала ли русалкою душа Миланы? Того тебе ведать не следует. А следует тебе ведать иное. После смерти человека душа его еще долго-долго может жить в памяти нашей. В душах живущих. Сейчас душа Миланы еще не ушла из твоей памяти, еще живет в тебе…

— Я же чую, чую! — воскликнул Хорив и тряхнул головой так, что черные кудри упали на серые глаза. — Лето за летом, поход за походом, а душа ее во мне, во мне! В сечах лютых погибели себе искал — Дажбог не допустил…

— На все воля богов, — произнес волхв. — Будет на то воля их, настанет срок, и покинет твою память душа Миланы…

— Никогда! Никогда боги не допустят такого!

— Того ты не можешь ведать. Придет и твой срок, Хорив. Приведешь в свой дом жену, которую сегодня еще не зрел. И быть после на полянской земле многим детям твоим, многим внукам и правнукам. В них долго еще будет оставаться твоя душа, в их памяти. А останется ли с тобой и где будет тогда душа Миланы… то и от тебя самого зависеть будет. Только добрая память о живших прежде не должна мешать новой жизни. Не может мешать. Помогать должна. И поможет, не раз поможет.

Ослепший старик умолк. Но струны под его пальцами зазвучали громче — отзвук их входил в душу Хорива и оставался там, в душе его, надолго. Навсегда…

На Майдане в тот же поздний час все громче звучали голоса пирующих. Там же находились, вместе со всеми, Кий и Щек, только их голосов не было слышно, оба пировали молча. Обоих тревожило, что нету с ними Хорива, запропал где-то.

А куда он от них, от братьев, денется? Куда уйдет от города Киева, вставшего отныне и навек над Днепром? Некуда уходить. И — незачем.

Что тут истина бесспорная, что предположение и что домысел — в том давно уже ученые люди стараются разобраться, немало интересных трудов о том написано, немало споров по сей день ведется. Так пускай рождается в тех спорах не пагубная усобица, а — единая правда.

Я же тем временем, как сумел, поведал то, что удалось узнать. Поведал так, как сам себе представил, когда после долгой разлуки воротился в родной город и будто увидел вдали, с высоты нового моста, старые и нестареющие горы над неповторимым Днепром.

1979–1985