Полярный круг

— Я не верю, — сказала Надя. — Я знаю: что-то случилось. И пока вы мне не скажете, я отсюда никуда не уйду… — Подумала и добавила: — Никуда не уйду и буду плакать.

Владимир Иванович подошел и погладил ее по голове.

— Ну ладно, Наденька… Так и быть, скажу тебе… Твой папа в Магадане.

— И это неправда, — твердо сказала Надя. — Он в Ленинграде. Вот письмо.

— Нет, он в Магадане… Он просто не хочет тебя огорчать и пишет как будто из Москвы или Ленинграда. Он в беде, знаешь, какой… Не выдержал. Я завтра улетаю на пленум в Магадан, разыщу его и привезу. Так что все будет в порядке, не волнуйся.

— Но вот письма, — Надя вытащила письма и положила на стол. — Вот смотрите, он пишет про памятники, про театры. Смотрите, Владимир Иванович.

Владимир Иванович тяжело вздохнул, взял стул и сел рядом с Надей.

— Наверное, в Магадане у него есть кто-то, побывавший в Москве, в Ленинграде… А теперь вот погляди сюда.

Палец Владимира Ивановича был на почтовом штемпеле, на который Надя прежде не обращала никакого внимания.

— Видишь, что тут напечатано? Ма-га-дан. Это значит, что письмо отправлено из Магадана. И еще: несколько дней назад из Магадана вернулся механизатор совхоза «Возрождение» Петр Тутын. Он там, в Магадане, был вместе с твоим отцом и подтвердил, что Николай Оле застрял в городе и, похоже, дальше ехать не собирается.

Так вот что разглядывали Владимир Иванович и Христофор Андреевич на конверте! Надя пристально поглядела на штемпель — по черному кругу значилось: «МАГАДАН».

Она несколько раз всхлипнула и попросила:

— Можно еще попить, Владимир Иванович?

Он налил в стакан воды.

— Извините меня, Владимир Иванович, — тихо сказала Надя. — Я пойду.

За дверью послышался какой-то шум, в кабинет ворвалась разъяренная мама Зина.

— Ах вот ты где, гадина! — закричала она, рванувшись к Наде.

Ее перехватил Владимир Иванович.

— Зинаида Аковна! Все в порядке! Не волнуйтесь!

— Она сбежала как преступница! Связала веревку из полотенца и спустилась через окно! Надо же додуматься! Ты вся в отца своего! Ух, я сейчас тебя!

Она замахнулась на девочку, но Владимир Иванович успел схватить ее за руку.

— Ты иди, Надя, — сказал он. — Не беспокойся. Мы приедем обратно с твоим папой.

Идя по коридору, она еще некоторое время слышала пронзительный голос мамы Зины.

На душе было пусто и холодно. Ей никого не хотелось видеть. Она пошла на морской берег.

Наступил тихий летний вечер. Стая куликов опустилась на воду у самого прибоя. Чуть поодаль ловил рыбу баклан. Слышался звон приближающихся вельботов. В небе угасал белый след рейсового самолета.

Но все это проходило как бы мимо сознания девочки, все перекрывало ощущение огромной оглушающей обиды, чувство растерянности и горького разочарования. Она так верила, так гордилась отцом, который уехал в отпуск в далекие сказочные города и оттуда слал письма своей любимой дочери.

А на деле…

Как же он мог писать такое, выдумывать то, чего не было на самом деле, хорошо зная, что Надя безоглядно верит каждому его слову, каждой написанной им строке?

Хотелось уйти от всего этого — от мыслей, от обиды, от людских глаз, уйти куда-то насовсем, чтобы не видеть и не слышать ничего.

Даже маленькие кулички, даже баклан-рыбак, казалось, знали обо всем, что случилось. Они искоса поглядывали на одинокую девочку.

Слезы подступали к глазам. Надя разрыдалась, вспугнув птичек. Они вспорхнули и улетели к мысу Беринга, и лишь баклан, занятый своим делом, по-прежнему сосредоточенно следил за морской глубиной, высматривая добычу.

Надя плакала во весь голос. Здесь ее никто не слышал. Громкий морской прибой, который не утихает на берегу Еппына даже в штилевые дни, заглушал рыдания и как бы брал на себя часть невыразимого горя девочки.

Надя плакала до полного изнеможения, до бессилия. Она упала на гальку, на холодные, покрытые беловатым налетом камешки. Сквозь куртку она чувствовала их успокаивающий холодок. Всхлипы становились реже, слезы понемногу высохли.

Надя больше не сердилась на отца. Каждый раз, вспоминая искаженное гневом лицо мамы Зина, она чувствовала, как что-то подступает к горлу. Хотелось снова заплакать. Но она уже могла сдерживать слезы.

Надя громко высморкалась и уселась на гальку.

Вынув из кармана письма, она принялась их рвать. Она рвала их на мелкие кусочки и пускала по ветру в море. Легкие, они вскоре улетели вслед за куличьей стаей. За листками, исписанными кривым почерком папы, полетели клочья конвертов.

Но мысль упорно возвращалась к случившемуся. Как, должно быть, трудно и горько было отцу писать такие письма! А каково будет ему, когда он вернется! И вместо гнева и обиды Надя вдруг ощутила в себе жалость и сочувствие. А ведь никто не пожалеет отца, как она! Мама Зина будет злорадствовать, дядя Арон не преминет где-нибудь, не называя прямо Оле, попрекнуть его.

И многие-многие жители Еппына будут многозначительно посматривать вслед папе.

А он будет чувствовать эти взгляды, слышать намеки и страдать!

Эти мысли снова разбередили душу Нади. Что она может сделать? Как она может уберечь отца от позора, от косых взглядов и многозначительного шепота вслед?