Полярный круг

Кайо огляделся. Веселье было в самом разгаре. Молодые давно поднялись из-за стола и танцевали на свободном пространстве. Спокойные танцы сменялись быстрыми, а были и такие, которые походили на чукотские. Те, кто не знал современных танцев, попросту исполняли свой собственный. Кто-то догадался принести ярары. Девушки надели поверх платьев нарядные яркие камлейки, и зазвучали старинные напевы, которые изобретательный заведующий клубом каждый год наделял новыми названиями. То это был «Танец вездеходчика», то «Песня о сохранении поголовья оленей», то «Геологи в тундре»… Но Кайо слышал эти песни еще в далеком детстве, когда приехал на побережье и поселился в интернате — длинном зеленом доме, вытянувшемся от моря до лагуны. В тундре он не слышал таких мелодий. Там пели другие песни — протяжные и долгие, как многодневный ветер. А здешние песни рождали смутные чувства, дремавшие в душе. В первые годы школьной жизни Кайо видел грандиозные песенные праздники, на которые съезжались люди из американских эскимосских селений, из прибрежных азиатских стойбищ. Что было в этих песнях, в этих напевах, издаваемых хриплыми голосами морских охотников и пронзительными голосами женщин? Это трудно выразить словами, так же как бессилен был объяснить Моцарта лысый, верткий человек в Малом зале Филармонии имени Глинки в Ленинграде. Он говорил общие слова, взывал к чувствам слушателей, пытался настроить их на определенный лад, делился собственной любовью к великому композитору, а когда началась музыка — каждый вспоминал то, что ему было дорого и близко, лежало на сердце и тревожило душу.

Как-то Кайо слушал чукотские песни вместе с Шароновым. Летчик сидел и молчал. Кайо боялся, что ему не понравятся песни. Когда вышли из клуба, Василий Васильевич показал на свою голову и сказал:

— Не знаю, как выразить словами, — волосы шевелятся на голове, и холодок по спине течет… Черт знает что! Берёт!

И хотя вроде бы так не отзываются о явлениях искусства, Кайо был доволен, — значит, дошло до самого сердца, до самого нутра летчика!

Не в том ли радость жизни, что человек способен чувствовать душевное волнение от воспоминаний о полузабытом, от предчувствия прекрасного будущего, от ожидания чуда? А вот появись волшебник, который расписал бы жизнь человека наперед так, что был бы известен каждый час, — стоило бы жить в такой скуке?

В том Малом зале имени Глинки Кайо вспоминал мелодии, слышанные в детстве, возвращался мысленно на свою родину и ощущал в сердце тоску. И он думал о том, что осталось на родине. А ведь другие потосковали да и успокоились, стали настоящими горожанами, усвоив чуждые чукотским жителям привычки. Они могли часами бродить, не уставая, по каменным улицам и даже научились пить пиво.

Кайо подружился с Мишей Мальковым, селькупом с Таймыра, фронтовиком, раненным в бою. До войны Миша учился в Институте народов Севера и оттуда ушел добровольцем на фронт. Он был человек общительный и встречался со своими фронтовыми друзьями, назначая им свидания чаще всего в какой-нибудь пивной на линиях Васильевского острова. Их было множество, особенно возле Василеостровского рынка. Бывшие солдаты заполняли тесные полуподвальные залы, где кроме пива и водки подавались огромные сардельки, вываренные так, что лопались от совсем легкого прикосновения вилки. Здесь собирались особые люди, и даже человек, который только что вышагивал с невозмутимым видом по Восьмой линии и был неприступен в своей замкнутости, здесь становился общительным, дружелюбным и отзывчивым. Всегда находился незнакомый приятель, который готов был угостить другого. За столиками сидели бывшие фронтовики, люди, прошедшие самое тяжкое испытание, которое только может выпасть на долю человека. Кайо вглядывался в их лица, стараясь заметить отпечаток, который накладывает необычное переживание: ведь люди стояли перед лицом смерти не однажды. А люди были очень усталые, будто возвратившиеся после долгой работы с оленьим стадом, после весенней моржовой охоты, когда несколько дней и ночей не смыкаешь глаз, бороздя на вельботе Берингов пролив. Морские охотники возвращались прокопченные пороховым дымом, и в их глазах была такая же усталость, как вот у этих, вернувшихся с войны.

Только уцелевшие на войне чаще всего вспоминали тех, кто остался лежать на своих и чужих полях, сурово-нежными словами поминали они погибших и плакали о тех, кто умер в блокадные голодные дни в этом каменном городе.