Полибий и его герои

Существует мнение, что Античность воспринимала характер как нечто статичное, раз навсегда данное, и никогда не изображала его в изменении и развитии. Я не буду входить в обсуждение того, верно это или неверно[48]. Но уже у Полибия все совершенно иначе. Приведенные два примера ясно показывают это. Человек меняется часто, говорит Полибий, меняют его обстоятельства — несчастья, а еще больше счастье. Но кроме того, люди противоречивы сами по себе. В сердце их заложено одновременно стремление и к добру, и ко злу (XVI, 25, 1–7; ср.: I, 14, 7). Эта-то широта души человеческой, эта, говоря словами Достоевского, способность разом созерцать обе бездны, интересовала Полибия чрезвычайно. Он всегда с особым вниманием останавливается на двойственности, противоречивости натуры своих героев. Например, знаменитый тиран Агафокл был настоящим извергом, пока шел к власти, а достигнув ее, сделался добрым, даже кротким человеком. А «спартанец Клеомен разве не был и прекрасным царем, и жесточайшим тираном, и, наконец, обходительнейшим человеком в частной жизни? Хотя и невероятно, чтобы в одном человеке соединились столь противоречивые свойства» (IX, 23, 1–4). Поэтому одного и того же человека приходится то хвалить, то осуждать (XVI, 25, 1–7; ср.: 14, 7).

Или Филипп — самый удивительный и противоречивый образ. Мы помним, что и в самом падении он сохранил привлекательность и обаяние. «Ни один из прежних царей не обладал в такой мере, как Филипп, ни достоинствами, ни пороками» (XVIII, 26, 7–8). А после Киноскефал с ним вновь произошла метаморфоза. «Особенно поразительна эта двойственность характера в Филиппе… Если мы представили первоначальное расположение Филиппа к добру, потом извращение его», то теперь «удары судьбы сделали его другим человеком» (XVIII, 33).

Вот почему, наверно, только Полибий смог проникнуть в тайну загадочного характера Арата, которого толком не понимали ни античные авторы, ни современные ученые. Английский историк Тарн замечает, что в этом странном человеке чередовались черты героизма с нервозной слабостью^{53}. Даже Плутарх удивляется, что стратег Ахейского союза то проявляет чудеса храбрости, то вдруг теряется, как ребенок. И он просто отбрасывает как подлую выдумку рассказы о малодушии Арата. Иначе поступает Полибий. Не только телесные, но и душевные способности людей распределены крайне неравномерно, замечает он. Один и тот же человек подчас оказывается очень способен к одному и совершенно не годен к другому. Мало того, иногда в одном и том же деле он показывает себя то чрезвычайно мудрым, то совершенно бестолковым, то отважным, то трусом. С Аратом же все было даже проще. Существуют разные виды храбрости. Один храбр на поле боя, но робок в гражданской жизни, другой смел только на охоте, но не годен в строю. Арат был смел в политической жизни, в интригах, но слаб и беспомощен на поле боя (IV, 8).

Как и его любимец Гомер, Полибий никогда не рисует людей лишь черной или белой краской. Нет у него ни исчадий ада, ни лучезарных ангелов. Наиболее симпатичны ему, безусловно, Арат и оба Сципиона[49]. Но хитрый, скрытный и коварный сикионец весьма мало похож на ангела, а оба римлянина очень далеки от шаблонного образа героя. Так же и с людьми дурными. Один из самых страшных преступников, конечно, царь Филипп. А мы видели, что автор любуется им не меньше, чем Шекспир своим Ричардом или Эдмундом.

Любопытно сравнить два портрета Ганнибала, один нарисован Полибием, а другой знаменитым Ливием, по всеобщему признанию великим художником.

Ливий: «Никогда еще душа одного и того же человека не была так равномерно приспособлена к обеим столь разнородным обязанностям — повелеванию и повиновению… Не было такого труда, от которого он уставал телом или падал духом. И зной, и мороз он переносил с равным терпением; ел и пил ровно столько, сколько требовала природа, а не ради удовольствия; выбирал время для бодрствования и сна, не обращая внимания на день и ночь — покою уделял лишь те часы, которые у него оставались свободными от трудов; при том он не пользовался мягкой постелью и не требовал тишины, чтобы легче заснуть; часто видели, как он, завернувшись в военный плащ, спит на голой земле среди караульных и часовых. Одеждой он ничуть не отличался от ровесников; только по вооружению да по коню его можно было узнать… Но в одинаковой мере с этими высокими достоинствами обладал он и ужасными пороками. Его жестокость доходила до бесчеловечности, его вероломство превосходило даже пресловутое пунийское вероломство[50]. Он не знал ни правды, ни добродетели, не боялся богов, не соблюдал клятвы, не уважал святынь» (XXI, 4, 3–9).