Полина

Там я, словно сумасшедший, бродил около двух часов между гуляющими, деревьями и статуями. Возвращаясь домой, я встретил у ворот слугу, бежавшего за доктором. У Полины случился новый нервный припадок, после чего она начала бредить. На этот раз я не мог выдержать, бросился в ее комнату, стал на колени и взял ее руку, свесившуюся с постели. Полина, по-видимому, не замечала моего присутствия; дыхание ее было тяжело и прерывисто, глаза закрыты, и она лихорадочно пыталась пробормотать какие-то слова, но они были бессмысленными и бессвязными. И тут вошел доктор.

«Вы не сдержали своего слова», — сказал он.

«Увы! Она не узнает меня!» — отвечал я.

Однако при звуке моего голоса ее рука задрожала. Я уступил место доктору, он подошел к постели, пощупал пульс и объявил, что необходимо второе кровопускание. После этого кровопускания волнение больной стало усиливаться и к вечеру началось воспаление мозга.

В продолжение восьми дней и восьми ночей Полина была добычею ужасного бреда; она не узнавала никого, думая, что ей угрожают, и призывая беспрестанно на помощь. Потом болезнь начала терять свою силу. Полная слабость и истощение последовали за этим безумным бредом. Наконец, на девятое утро, открыв глаза после недолгого спокойного сна, она узнала меня и назвала по имени. Невозможно описать, что происходило тогда во мне: я бросился на колени, положил голову на ее постель и расплакался как ребенок. В эту минуту вошел доктор и, зная, как опасны ей волнения, приказал мне выйти. Я хотел возразить, но Полина пожала мне руку, говоря нежным голосом: «Идите!..»

Я повиновался. Восемь суток я не смыкал глаз, сидя у ее постели, но теперь, немного успокоившись относительно ее состояния, погрузился в сон, в котором нуждался почти так же, как и она.

В самом деле, горячка начала постепенно отступать, и через три недели у Полины осталась только большая слабость. Но в продолжение этого времени хроническая болезнь, которой она страдала в прошлом году, усилилась. Доктор предписал ей лекарство, которое тогда ей помогло, и я решил воспользоваться последними прекрасными днями года, чтобы посетить с нею Швейцарию, а оттуда проехать в Неаполь, где рассчитывал провести зиму. Я сказал Полине об этом намерении; она грустно улыбнулась моим надеждам на эту возможность рассеяться, потом с покорностью ребенка согласилась на все. Итак, в первых числах сентября мы отправились в Остенде, проехали Фландрию, поднялись по Рейну до Базеля, посетили Бильское и Невшательское озера, остановились на несколько дней в Женеве, наконец побывали в Оберланде, преодолели Брюниг и посетили Альтдорф, где ты встретил нас во Флюэлене на берегу Фирвальдштетского озера.

Ты поймешь теперь, отчего мы не могли подождать тебя. Полина, видя твое намерение воспользоваться нашей лодкой, спросила у меня твое имя и вспомнила, что часто встречалась с тобой у графини М., у княгини Бел.

На лице ее при одной мысли оказаться вместе с тобой появилось такое выражение страха, что я, испугавшись, приказал гребцам отчалить, что бы ты ни подумал о моей невежливости.

Полина лежала в лодке, я сел рядом: ее голова опиралась о мои колени. Прошло ровно два года, как она покинула Францию, страдающая и имеющая опору только во мне. С того времени я был верен обязательству, принятому мной, и заботился о ней как брат, чтил ее как сестру. Я напрягал все способности своего ума, чтобы предохранять ее от горестей и доставлять ей удовольствия; все желания моей души обращались вокруг надежды стать когда-нибудь любимым ею.

Когда мы долго живем с кем-нибудь, появляются мысли, которые приходят в одно время обоим вместе. Я увидел ее глаза, полные слез, она вздохнула и пожала мою руку, которую держала в своей.

«Как вы добры!» — сказала она.

Я содрогнулся, услышав ответ на мою мысль.

«Все ли я исполняю как нужно?» — спросил я.

«О, вы были ангелом-хранителем моего детства, улетевшим на минуту и возвращенным мне Богом под именем брата».

«И взамен этой преданности не сделаете ли вы чего-нибудь для меня?»

«Увы! Что могу я сделать теперь для вашего счастья! — сказала Полина. — Любить вас?.. Это озеро, эти горы, это небо, вся эта величественная природа, Бог, создавший их, свидетели, что я люблю вас, Альфред!.. Я не открываю вам ничего нового, произнося эти слова».

«О да, да, я это знаю, — отвечал я, — но недостаточно только любить меня, надо, чтобы жизнь ваша была соединена с моею неразрывными узами, чтобы это покровительство, полученное мною, как милость, стало для меня правом».

Она печально улыбнулась.

«Почему вы так улыбаетесь?» — спросил я.

«Потому, что вы все время видите земное будущее, а я — небесное».

«Опять!..» — сказал я.

«Не надо иллюзий, Альфред: они делают горести тяжкими и неисцелимыми. Неужели вы думаете, что я не известила бы матушку о моем существовании, если бы сохранила какую-нибудь иллюзию? Но тогда я должна была еще раз оставить матушку и вас, а это уже слишком много. Я сжалилась сначала над собой и лишила себя большой радости, чтобы уберечь потом от сильной горести».

Я сделал умоляющий жест.