Полина. Паскуале Бруно. Капитан Поль. Приключения Джона Дэвиса

Балкон моей комнаты выходил на те очаровательные сады, которые мы видели с озера, приближаясь к Сесто.

Несколько статуй, стоящих на своих пьедесталах посреди померанцевых деревьев и олеандров, выделялись при лунном свете как белые тени.

Чем более я смотрел на одну из них, тем более зрение мое помрачалось, мне показалось, что она ожила и сделала мне знак, показывая на землю. Вскоре мне начало казаться, что она зовет меня. Я обхватил руками голову, мне показалось, что я уже сошел с ума.

Но тут я снова услышал свое имя: произнесенное жалобным голосом, оно заставило меня вздрогнуть; я вошел в свою комнату и прислушался. Опять произнесли мое имя, но очень слабо.

Голос доносился из соседней комнаты. Это Полина звала меня, и я бросился к ней.

Это была она… она, умирающая; не желая умереть одна и видя, что я не отвечаю ей, она сползла со своей постели, чтобы найти меня. Она стояла на коленях на полу…

Я бросился к ней, хотел взять ее в свои объятия, но она сделала мне знак, что хочет о чем-то спросить меня…

Потом, не в силах говорить и предчувствуя свою кончину, она схватила рукав моей рубашки, обнажив при этом недавно закрывшуюся рану, которую месяца три тому назад проделала пуля графа Ораса; показывая мне пальцем на рубец, она закричала, откинулась назад и закрыла глаза.

Я перенес ее на постель и успел прижать свои губы к ее губам, чтобы принять последнее ее дыхание, не потерять ее последнего вздоха.

Воля Полины исполнена: она покоится в одном из тех восхитительных садов, с видом на озеро, среди благоухания померанцевых деревьев, в тени миртов и олеандров.

— Я это знаю, — сказал я Альфреду, — потому что приехал в Сесто через четыре дня после твоего отъезда и, не зная еще, кто покоится там, уже молился на ее гробнице.

Александр Дюма Паскуале Бруно

Поскольку я рассчитывал через несколько месяцев отправиться в Италию и самому побывать в тех местах, где происходили главные из событий, о которых я намеревался рассказать, то для меня были чрезвычайно важны всякого рода подробности. Вот почему, обращаясь к рукописи генерала Т., я так широко пользовался полученным от него разрешением пускать в дело его воспоминания о тех местах, что он посетил. Итак, в моих путевых записках об Италии читатель найдет множество подробностей, собранных мною благодаря его точным указаниям. Однако мой добросовестный чичероне покинул меня на южной оконечности Калабрии, так и не пожелав пересечь пролив. Хотя генерал и провел два года в ссылке на острове Липари, вблизи сицилийских берегов, он ни разу не побывал на самой Сицилии и отказался даже говорить со мной об этой стране, опасаясь, что он, неаполитанец, не сумеет избежать предвзятости, вызываемой взаимной неприязнью двух народов.

Тогда я решил разыскать сицилийского изгнанника по имени Пальмиери, автора двух превосходных томов воспоминаний (мы когда-то встречались, но, к сожалению, я потерял его из вида), чтобы узнать об его острове, столь поэтичном и загадочном, те общие сведения и характерные мелочи, что помогают заранее наметить вехи любого путешествия; однако как-то вечером к нам на улицу Предместья Монмартра, № 4, пришел генерал Т. с Беллини (о нем я почему-то не подумал), которого он привез с собой, чтобы разработать маршрут моей предполагаемой поездки. Можно себе представить, как горячо был принят автор «Сомнамбулы» и «Нормы» в нашем сугубо артистическом обществе, где фехтование служило подчас лишь предлогом для работы пером или кистью. Беллини родился в Катании, и первое, что увидели его младенческие глаза, было море, волны которого, омыв стены Афин, с мелодичным шумом умирают у берегов Сицилии, этой второй Греции, и легендарная древняя Этна, на склонах которой еще живы по прошествии восемнадцати веков мифы Овидия и сказания Вергилия. Недаром Беллини был наиболее поэтическая натура, какую только можно себе представить; самый его талант (его следует поверять чувством, а не судить о нем с ученым видом) есть лишь извечная песня, нежная и грустная, как воспоминание, лишь эхо, подобное тому, что дремлет в горах и лесах и шепчет еле слышно, пока его не разбудит крик страсти или боли. Итак, Беллини был как раз тот человек, в котором я нуждался. Он уехал с Сицилии еще в молодости, и у него осталась о родном острове та неугасимая память, которую он свято хранит вдали от мест, где протекало его детство, — поэтическое впечатление ребенка. Сиракузы, Джирдженти, Палермо прошли таким образом перед моим мысленным взором наподобие еще неведомой мне, но великолепной панорамы, озаренной блеском его воображения; наконец, перейдя от географических описаний к нравам Сицилии, — я без устали расспрашивал его о них, — Беллини сказал мне: