Полина; Подвенечное платье

Граф привстал в стременах, как человек совершенно выведенный из терпения; потом, приложив руку ко лбу, сказал голосом, в котором трудно было уловить хоть малейшее волнение:

– Подобные чувства довольно опасны, чтобы их питать и, в особенности, говорить о них человеку, которого вы совершенно не знали прежде.

– А кто вам сказал, что я не знаю вас совершенно? – ответил я, смотря ему в лицо.

– Однако, если память меня не обманывает, я встретился с вами впервые только вчера.

– Но, тем не менее, случай, или, скорее, Провидение, уже сводили нас; правда, это было ночью, когда вы меня не видели.

– Вы говорите загадками, – сказал граф, – освежите мои воспоминания.

– Я был в развалинах аббатства Гран-Пре, ночью с 27 на 28 сентября.

Граф побледнел и положил руку на седельную кобуру; я сделал то же движение; он заметил его.

– Что же с того? – не сдавался граф, стараясь сохранить самообладание.

– Я видел, как вы вышли из подземелья, как закопали ключ.

– И какое решение вы приняли вследствие всех этих открытий?

– Не допустить, чтобы вы убили Габриэль де Нерваль так же, как вы покушались на жизнь Полины Мельен.

– Полина не умерла?.. – вскрикнул граф, останавливая лошадь и забыв на этот раз о хладнокровии, не покидавшем его ни на минуту.

– Нет, она не умерла, – ответил я, тоже останавливаясь. – Полина жива, несмотря на то письмо, которое вы ей написали, несмотря на яд, что вы ей оставили; несмотря на три двери, которые вы заперли за ней и которые я открыл закопанным вами ключом. Теперь вы понимаете меня?

– Совершенно! – воскликнул граф, запустив руку в седельную кобуру. – Но я не понимаю одного – отчего вы, владея такими тайнами и доказательствами, еще не донесли на меня?

– Оттого, что я дал священную клятву и обязан убить вас на дуэли, как если бы вы были честным человеком. Оставьте в покое ваши пистолеты, потому что, убив меня, вы можете ухудшить свое положение.

– Вы правы, – ответил граф, застегивая кобуру и пуская лошадь шагом. – Когда мы деремся?

– Завтра утром, если хотите, – предложил я, тоже отпуская поводья своей лошади.

– Где же?

– В Версале, если это место вам подходит.

– Очень хорошо. В девять часов я буду ожидать вас у Швейцарского озера с моими секундантами.

– С двумя вашими друзьями, не так ли?

– Разве вы имеете что-нибудь против них?

– Я намерен драться с убийцей, но не желаю, чтобы он брал себе в секунданты обоих своих соучастников. Это может происходить иначе, если позволите.

– Объявите свои условия, – сказал граф, кусая губы в кровь.

– Нужно, чтобы свидание наше осталось тайной для светского общества, каков бы ни был его исход; мы выберем себе секундантов из офицеров Версальского гарнизона, для них мы останемся инкогнито; они не будут знать причины дуэли и станут присутствовать только для того, чтобы после не было предъявлено обвинение в убийстве. Согласны ли вы?

– Совершенно… Ваше оружие?

– Если мы будем драться на шпагах, то можем нанести друг другу лишь какие-нибудь жалкие царапины, которые помешают нам продолжить дуэль, так что пистолеты мне кажутся предпочтительнее в наших обстоятельствах. Привезите свой ящик, я привезу свой.

– Но, – возразил граф, – мы оба при оружии, условия оговорены – зачем же откладывать до завтра дело, которое можем окончить сегодня?

– Я должен сделать некоторые распоряжения, на что и думал употребить эту отсрочку. Мне думается, что по отношению к вам я вел себя достойно и потому полагаю, что могу получить такую уступку. Что же касается страха, который вы теперь испытываете, то будьте спокойны, повторяю вам, я дал клятву.

– Этого достаточно, – ответил граф, кланяясь. – Завтра в девять часов.

– Завтра в девять часов, – повторил я.

Мы поклонились друг другу в последний раз и поскакали каждый в свою сторону.

В самом деле, времени, которое мне дал граф, едва хватало для приведения в порядок моих дел. По возвращении домой я тотчас заперся в своей комнате.

Я не обманывался и прекрасно отдавал себе отчет в том, что исход дуэли зависит от случая; я знал о хладнокровии и храбрости графа; итак, меня могли убить; в этом случае я должен был позаботиться о состоянии Полины.

– Нет надобности говорить о том, – продолжал Альфред, – что воспоминание о ней ни на минуту не оставляло меня. Чувства, которые пробудились во мне при виде матери и сестры, заняли место рядом с воспоминаниями о ней, не причиняя им ущерба; и я ощутил, сколь сильно любил ее, когда взял в руки перо и подумал о том, что, может быть, в последний раз пишу к ней. Эта тягостная мысль не отпускала меня все то время, пока я писал письмо. Окончив его, я приложил к нему контракт на десять тысяч франков ежегодного дохода, я адресовал его на имя доктора Сорсея, в Гросвенор-сквер в Лондоне.

Остаток дня и часть ночи прошли в приготовлениях к завтрашней дуэли. Я лег в два часа и приказал слуге разбудить меня в шесть.