Полина; Подвенечное платье

– Не заблуждайтесь, Альфред, заблуждения делают наши горести еще тяжелее. Неужели вы думаете, что я не известила бы мать о своем существовании, если бы сохранила какую-нибудь надежду? Но тогда мне пришлось бы вновь оставить ее… Я сжалилась над собой и над ней и лишила ее огромной радости, чтобы уберечь потом от сильного горя.

Я сделал движение, чтобы остановить ее.

– Я люблю вас, Альфред, – повторила она, – и буду говорить это до тех пор, пока уста мои будут в состоянии произносить слова; но не требуйте от меня ничего более и позаботьтесь о том, чтобы я умерла без угрызений совести…

Что я мог сказать, что мог сделать после такого признания? Заключить Полину в свои объятия и плакать вместе с ней – о счастье, которое Бог мог бы нам позволить, и о несчастье, в которое ввергла нас судьба.

Мы прожили несколько дней в Люцерне, потом поехали в Цюрих, а оттуда по озеру в Пфефер. Там мы думали остановиться на неделю-две – я надеялся, что теплые воды пойдут на пользу Полине. Мы направились к целительному источнику, на действие которого я так надеялся, и, возвращаясь, встретились с тобой на том тесном мостике в мрачном подземелье; Полина почти коснулась тебя. Эта новая встреча так взволновала ее, что она захотела уехать в ту же минуту. Я не смел противиться, и мы тотчас пустились по дороге в Констанс.

В то время все мои сомнения уже успели улетучиться – Полина слабела на глазах. Ты никогда не испытывал и, надеюсь, никогда не испытаешь этого ужасного мучения – чувствовать, как сердце, которое ты любишь, понемногу остывает под твоей рукой, каждый день держать руку на пульсе, считать его лихорадочное биение и говорить себе, прижимая к груди это обожаемое тело, что через неделю, через пятнадцать дней, может быть, через месяц это создание божье, которое живет, мыслит, любит, станет холодным трупом без мыслей и без любви!

Что касается Полины, то чем ближе подходит срок нашей разлуки, тем больше сокровищ своей души, своего сердца она дарила мне. Без сомнения, любовь моя лучом света озарила сумрак ее жизни. Но последний месяц, между нашей встречей в Пфефере и тем днем, когда с террасы гостиницы на берегу озера Маджоре ты бросил в нашу коляску букет померанцевых цветов, – этот последний месяц навсегда останется в моей памяти.

Мы приехали в Арона. Там Полина так оживилась при первом дуновении ветерка Италии, что мы остановились только на одну ночь; я надеялся уже доехать до Неаполя. Однако на другой день ей сделалось хуже, и, вместо того чтобы продолжать дорогу в коляске, мы взяли шлюпку и пустились на ней в Сесто-Календе. Мы сели в нее в пять часов вечера. По мере того как мы приближались к берегу, глазам нашим открывался освещенный последними золотистыми лучами солнца маленький городок, простирающийся у подошвы холмов, а на холмах – очаровательные сады из миртовых, апельсиновых и лавровых деревьев. Полина смотрела на них с восхищением, которое позволило мне надеяться, что мысли ее сделались не так грустны.

– Вы думаете о том, как приятно было бы пожить в этой очаровательной стране? – спросил я.

– Нет, – отозвалась Полина, – я думаю, что здесь будет не так тягостно умереть. Я всегда мечтала о гробнице, воздвигнутой посреди прекрасного сада, напоенного благоуханиями, окруженного кустарниками и цветами. У нас дурно заботятся о последнем жилище тех, кого любят: украшают временное и забывают о вечном ложе!.. Если я умру прежде вас, Альфред, – добавила она с улыбкой после минутного молчания, – и если вы будете великодушны и после моей смерти, то мне бы хотелось, чтобы вы вспомнили о словах моих.

– О! Полина! Полина! – вскрикнул я, заключив ее в свои объятия и прижав к сердцу. – Не говорите мне этого: вы убиваете меня!

– Больше не буду… но я ведь знаю, друг мой, что, если скажу вам что-нибудь однажды, вы не забудете этого никогда. Но перестанем говорить об этом… Впрочем, я чувствую себя лучше, Неаполь восстановит мои силы. О, как давно я мечтаю увидеть Неаполь!..

– Да, – прервал ее я, – скоро мы там будем. Мы снимем небольшой домик в Сорренто или Резине, проведем там зиму, согреваемые солнцем, которое никогда не закрывают облака. Потом, весной, вы вернетесь к жизни со всей природой… Но что с вами? Боже мой!..

– О! Как я страдаю! – сказала Полина, прижимая руку к сердцу. – Вы видите, Альфред, смерть ревнует даже к нашим мечтам, и она посылает мне болезнь, чтобы вернуть нас к действительности.

Мы молчали до тех пор, пока не пристали к берегу. Полина хотела идти, но была так слаба, что колени ее подгибались. Наступала ночь; я взял ее на руки и перенес в гостиницу.

Я приказал отвести себе комнату подле той, в которой поместил Полину. Давно уже между нами существовало непорочное, братское и священное чувство, которое позволяло ей засыпать на глазах моих, как на глазах у матери. Потом, видя, что она страдает сильнее, нежели когда-либо, и не надеясь продолжать путь на следующий день, я послал нарочного в своей карете, чтобы найти в Милане и привезти в Сесто доктора Скарпа.