Полина

Там я провел около получаса, склонив голову на руки, раздираемый тысячами мыслей, бродивших в уме моем. Во всем прошедшем я действовал из двойного интереса — ненависти моей к графу и дружбы к сестре; я проклинал этого человека с того самого дня, когда он похитил все мое счастье, женившись на Полине, и потребность личного мщения, желание отплатить физическим злом за мучения моральные заставили меня выйти из себя против воли. Я хотел только убить или быть убитым. Теперь, когда все уже кончилось, я начинал видеть последствия.

Меня ударили по плечу: это был доктор.

— А Полина? — вскричал я, сложив руки.

— Она пришла в чувство…

Я встал, чтобы бежать к ней; доктор остановил меня.

— Послушайте, — продолжал он, — теперешний случай очень важен для нее; она имеет нужду в покое… Не входите к ней в эту минуту.

— Почему же? — сказал я.

— Потому что ее надобно предохранить от всякого сильного волнения. Я никогда не спрашивал вас об отношениях ваших к ней, не требую от вас доверенности; вы называете ее сестрой: правда ли, что вы брат ей, или нет? Это не относится ко мне, как человеку; но очень относится, как к доктору. Ваше присутствие, даже ваш голос имеют над Полиной видимое влияние… Я всегда замечал это, и даже сейчас, когда держал ее руку, одно произнесение вашего имени чувствительно ускорило биение ее пульса. Я велел никого не впускать к ней сегодня, кроме меня и служанок; не пренебрегайте ж моим приказанием.

— Она в опасности? — вскричал я.

— Все опасно для такого расстроенного организма, как ее; если бы мог, я дал бы этой женщине питье, которое бы заставило ее забыть прошедшее. Ее мучит какое-то воспоминание, какая-то горесть, какое-то угрызение.

— Да, да, — отвечал я, — ничто от вас не скрылось, вы увидели все глазами науки. Нет, это не сестра моя, не жена, не любовница; это ангельское создание, которое я люблю выше всего, но которому не могу возвратить счастья, и оно умрет на руках моих с непорочным и мученическим венком!.. Я сделаю все, что вы хотите, доктор; я не буду входить к ней до тех пор, пока не позволите, я буду повиноваться вам как ребенок; но скоро ли вы возвратитесь?

— Сегодня…

— А я что буду делать, Боже мой?

— Ободритесь, будьте мужчиной!

— Если бы вы знали, как я люблю ее!

Доктор пожал мне руку; я проводил его до ворот и там остановился, не думая двинуться с места; потом, выйдя из этого бесчувствия, машинально взошел по лестнице, подошел к ее двери и, не смея войти, слушал. Мне показалось сначала, что Полина спит, но вскоре какие-то приглушенные рыдания достигли моего слуха; я положил руку на замок, но, вспомнив свое обещание и боясь изменить ему, бросился из дому, впрыгнул в первую попавшуюся мне карету и приказал везти себя в Королевский парк.

Я бродил там около двух часов, как сумасшедший, между гуляющими, деревьями и статуями. Возвращаясь домой, я встретил у ворот слугу, бежавшего за доктором; с Полиной случился новый нервический припадок, после которого она начала бредить. На этот раз я не мог выдержать, бросился в ее комнату, стал на колени и взял ее руку, свесившуюся с постели. Дыхание ее было тяжело и прерывисто; глаза закрыты, и несколько слов без связи и без смысла судорожно выходили из уст ее. Доктор вошел.

— Вы не сдержали своего слова, — сказал он.

— Увы! Она не узнает меня! — отвечал я.

Однако ж при звуках моего голоса я почувствовал, что рука ее задрожала. Я уступил свое, место доктору; он подошел к постели, пощупал пульс и объявил, что второе кровопускание необходимо. Но, несмотря на выпущенную кровь, волнение все усиливалось и к вечеру открылась у нее белая горячка.

В продолжение восьми суток Полина была добычею ужасного бреда; она не узнавала никого, думая, что ей угрожают, и призывая беспрестанно к себе на помощь. Потом болезнь начала терять свою силу; совершенная слабость и истощение следовали за этим безумным бредом. Наконец в девятое утро, открыв глаза после, несколько спокойного сна, она узнала меня и назвала по имени. Невозможно описать, что происходило тогда во мне; я бросился на колени, положил голову на ее постель и начал плакать, как ребенок. В эту минуту вошел доктор и, боясь, чтобы не сделалось с нею волнения, приказал* мне выйти. Я хотел противиться, но Полина пожала мне руку, говоря сладостным голосом:

— Идите!

Я повиновался. Восемь суток я почти не смыкал глаз, сидя у ее постели, но теперь, успокоясь, тотчас погрузился в сон, в котором так нуждался.