Полина

Я провел ужасный час. Лодка моя, столь же легкая, как ореховая скорлупа, следовала за всеми извилинами волн, поднимаясь и опускаясь с ними. Я продолжал грести, но увидев наконец, что бесполезно истощаю свои силы, и предчувствуя, что должен буду спасать себя вплавь, я снял весла с крюков, бросил их на дно лодки подле мачты и паруса и, скинув с себя все, что могло препятствовать моим движениям, остался только в панталонах и рубашке. Два или три раза я был готов броситься в море, но самая легкость лодки меня спасла: она плыла как пробка и не впускала в себя ни капли воды; я ждал только с минуты на минуту, что она опрокинется. Однажды мне показалось, что она дотронулась до дна, но ощущение было так быстро и так легко, что я не смел даже на это надеяться. Сверх того, темнота была так сильна, что я не мог ничего различить в двадцати шагах и не знал, в каком расстоянии нахожусь от берега. Вдруг я почувствовал сильный толчок и на этот раз уже не сомневался, что лодка до чего-то дотронулась, но был ли это подводный камень, или песок? Между тем новая волна подхватила меня, и несколько минут я несся с бешеной быстротой; наконец лодка была брошена с такой силой, что, когда отхлынула волна, киль очутился на мели. Я не потерял ни одной минуты, взял свой сюртук и выпрыгнул через край лодки, оставив в ней все прочее. Вода была только по колени, и прежде чем новая волна настигла меня, я был уже на берегу.

Не теряя времени, я накинул на плечи свой сюртук и быстро пошел вперед. Вскоре я почувствовал, что иду по тем круглым камням, которые называют голышом и показывают пределы прилива. Я продолжал идти еще какое-то время; почва опять переменила свой вид, и я уже шел по большой траве, растущей на песчаных буграх. Мне больше нечего было бояться, и я остановился.

Великолепное зрелище представляет море, освещаемое молнией и волнуемое бурей. Это первообраз хаоса и разрушения, это стихия, которой Бог дал власть возмущаться против него, перекрещивая свои волны с Его молниями. Океан казался безмерной цепью движущихся гор, с вершинами, смешанными с облаками и долинами, глубокими, как бездны. При всяком ударе грома бледный луч молнии змеился по этим вершинам, по этим глубинам и, наконец, исчезал в пучинах, то закрывающихся, то открывающихся. Я смотрел с ужасом, исполненным любопытства, на это страшное зрелище. Никогда кисть человеческая не может представить ее столь могущественно-страшной и столь величественно-ужасной. Я пробыл бы, может быть, целую ночь на одном месте, слушая и смотря, если бы не почувствовал вдруг больших капель дождя, которые ударили мне в лицо. Ночи стали уже холодными, хотя не было еще и половины сентября. Я перебрал в уме своем места, где мог бы найти убежище от дождя, — и вспомнил тогда развалины, которые заметил с моря и которые должны были находиться в недальнем от меня расстоянии. Я пустился вперед и вскоре очутился на небольшой площадке; идя далее, приметил перед собой черную массу, которой не мог различить, но которая, что бы она ни была, могла доставить мне убежище. Наконец блеснула молния, и я узнал полуразрушенную паперть церкви, взошел и очутился в монастыре. Я нашел место, менее пострадавшее от разрушения, в одном углу за столбом, и решил дождаться там утра. Не зная берега, я не мог решиться по такому времени пуститься на отыскание жилища. Впрочем, во время охоты в Ванде и на Альпах я провел двадцать ночей гораздо хуже еще той, которая меня ожидала; одно только меня беспокоило: это известное ворчание желудка, напоминавшего мне, что я ничего не ел с десяти часов утра. Вдруг я вспомнил, что просил госпожу Озере положить что-нибудь в карманы моего сюртука. Добрая моя хозяйка исполнила мою просьбу, и я нашел в одном небольшой хлеб, а в другом — целую бутылку рома. Это был ужин, совершенно приличный обстоятельствам. Едва я кончил его, как почувствовал приятное тепло, распространявшееся по всем моим членам, начинавшим уже цепенеть. Мысли мои, принявшие мрачный оттенок в голодном ожидании дня, оживились, как скоро я выпил благодатную влагу. Я почувствовал дремоту, следствие усталости, завернулся в свой сюртук, прислонился к столбу и скоро заснул под шум моря, разбивавшегося о берег, и под свист ветра, разгуливавшего по развалинам.

Я спал около двух часов, когда был разбужен шумом двери, которая затворялась, скрипя на своих петлях и ударяясь о стену. Я раскрыл тогда глаза, как человек, освобожденный от беспокойного сна; потом в ту же минуту встал, приняв предосторожность скрыть себя позади столба… Но я смотрел во все глаза вокруг себя и ничего не видел, однако ж не оставил своих предосторожностей, убежденный, что точно слышал шум, который разбудил меня, и что меня не обманула мечта сновидения.

III