Полёт шмеля

Я думаю об этом, ведя свое корыто сквозь расслаблено-пустоватую предпервомайскую Москву на Гончарную к Балерунье. «Тебе звонила Лиза», — объявил мне Костя, едва я переступил порог квартиры. Вот интересно, почему она не позвонила на мобильный? Это раньше у нее не было моего мобильного, а теперь-то есть, что заставило ее звонить мне на домашний, придав своему звонку оттенок как бы некой официальности? «Что-нибудь еще просила передать?» — уточнил я у Кости. «Ничего, — пожал он плечами. — Не стала даже разговаривать». Со мной Балерунья, когда я набрал ее номер, тоже не стала разговаривать. «Приезжай, ты мне срочно нужен». И все. О, как мне не хотелось уже никуда выбираться из дома. Дотащиться на метро после происшедшего у нас с бывшим вице-мэром до оставленного на «Речном вокзале» родного корыта, пригнать на нем к себе в Ясенево — я это сделал уже за пределами сил. Но сказать Балерунье, что у меня нет сил — как было возможно? «Что-то случилось?» — все, на что у меня достало духу. «Ты мне нужен, — повторила она. — Срочно».

Лиз, не выдумывай ничего, не нужно, Лиз, заклинаю я, подъезжая все ближе к Гончарной. Лиз, мы с тобой едем в Бразилию, Лиз, осталось три недели, я уже даже присмотрел чемодан! Зная мой мобильный, вызвать меня (срочно!) через домашний. Чтобы потом еще ждать, когда я появлюсь дома…

Первый же миг нашей встречи с Балеруньей свидетельствует о том, что беспокойство мое не напрасно. Она одета так же, как тогда, когда приглашала меня на разговор с Берминовым, нити черного жемчуга на шее, бриллиантовые перстни на обеих руках, — она встречает меня по высшему официальному разряду. Я тянусь поцеловать ее — мне это не позволяется. А в тот раз, с Берминовым, в щечку мне все же было разрешено. Я больше чем в немилости. Похоже, я на грани разрыва дипотношений.

Подтверждением нерасположения и место, куда меня препровождает Балерунья. Это снова, как тогда с Берминовым, столовая.

— Что случилось, Лиз? — спрашиваю я, пытаясь всем своим поведением изобразить полное спокойствие и отсутствие смятения.

— Садись, — не отвечая, указывает она мне на стул подле стола.

Я сажусь, она за моим плечом открывает створку буфета и достает изнутри… что она достает?., о, да это фотографии.

— Собираешься меня чем-то поразить? — все продолжая изображать полную безмятежность, говорю я.

— Лёнечка, ты негодяй! — отделив одну из фотографий от остальных и кидая ее на стол передо мной, говорит Балерунья. Она говорит это, не повышая голоса, даже с такой обыденно-житейской интонацией, как если б сообщала мне о засорившемся мусоропроводе или необходимости вызвать сантехника к потекшему крану.

И теперь я уже держу язык на замке. Игра началась, теперь важна не стойка, которую принял, а собственно ответная подача. Не торопясь, я беру со стола брошенную ею фотографию, неторопливо снимаю очки (я все же близорукий, очки у меня для дали) и все с той же неспешностью обращаю взгляд на снимок. После чего онемеваю уже буквально.

На фотографии мы с Евдокией. Бокал в руках у нее, бокал в руках у меня — нет, ничего предосудительного, но то, как мы смотрим друг на друга… тут все сказано, все наглядно. Это мы на Новом годе у Райского. Помню, кто-то ходил, бил по глазам вспышкой — можно, наверно, было договориться о снимках, но я и не подумал о том, зачем мне эти снимки?

— И вот еще, — кидает Балерунья на стол передо мной новую фотографию.

Я беру ее, по-прежнему не выпуская языка из-за зубов. Здесь тоже мы с Евдокией. И здесь наши отношения уже откровенней: она сидит у меня на коленях. Не помню, как это было, когда, в какой ситуации, но раз запечатлены так — не отопрешься: было.

На третьей, последней фотографии, которую Балерунья приберегла под занавес, мы с Евдокией целуемся. Наверное, и длился-то этот наш поцелуй секунду-две, а вот запечатлено — и обличительный документ, от которого не откреститься. Может быть, я и в самом деле встречал у Райского Новый год с дочкой Кости Пенязя, но отношения с этой «дочкой», бесстрастно свидетельствует снимок, — никак не отношения опекуна и его подопечной.

Молчать, однако, дальше невозможно. Я кидаю фотографии обратно на стол, надеваю очки и, откинувшись на спинку стула, стараюсь изобразить смех:

— Лиз! Кто тебе это притащил?

Она не обращает на мой вопрос внимания.

— Ты мне изменял, негодяй! Я для тебя — чего ни для кого, а ты в это время!.. Открыто, у всех на глазах, при свидетелях!

Вот, это главное: шило вылезло из мешка и торчит наружу, являя всему миру ее позор. Шило не должно было вылезать наружу, не имело на это права. Вылезшее наружу шило — преступление, криминал, злодеяние.

— Лиз, Лиз, Лиз! — говорю я, поднимаясь и ступая к ней. — Это все не имеет значения, ты же понимаешь. Наши отношения с тобой…

— Не смей приближаться ко мне! — вскакивает Балерунья со своего стула. Нога ее неловко цепляется за его ножку, и стул, подпрыгнув, с грохотом опрокидывается. — Не смей! Не смей! — кричит она, топая ногой.