Политэкономия соцреализма

2 НАДЗИРАТЬ – НАКАЗЫВАТЬ – НАДЗИРАТЬ: СОЦРЕАЛИЗМ КАК ПРИБАВОЧНЫЙ ПРОДУКТ НАСИЛИЯ

Природа своего не узнает лица…

Осип Мандельштам

От «Второй природы» к «Второй реальности»

В основе советской идеологической модели лежала двойственность самого советского политико–эстетического проекта: каждый раз этот проект сталкивается с проблемой репрезентации, поскольку то, что предлагала практика, не могло быть проартикулировано в «правильных» идеологических категориях; и, напротив, то, что соответствовало «единственно правильной теории», не могло быть реализовано. Противоречие разрешалось каждый раз путем производства все новых идеологических конструкций, которые призваны были привести в соответствие «теорию и практику» (этим, кстати, объясняется постоянно констатируемое «отставание теории»). Эта вторичная идеология, так называемый «творческий марксизм», была, в свою очередь, продуктом перманентного и интенсивного переписывания исходного марксистского проекта (в результате чего он оказался фактически замененным «историей партии»). Этот своего рода «исторический марксизм» (ничуть не больше схожий с исходной марксистской доктриной, чем, к примеру, «историческое христианство» с постулатами Нового Завета) по необходимости сохранял внутреннюю непоследовательность, поскольку постоянно воспроизводил заложенное в нем противоречие между марксистской доктриной (от которой в ходе «русификации марксизма» остался только академический «научный коммунизм») и советским диалектическим «творческим марксизмом».

Это относится, конечно, не только к «экономическим реалиям» (вместо рисуемого изобилия – тотальный дефицит), но и к обслуживающей их сфере самого «экономического производства», основанной на понимании социальной природы человека. Так, советская доктрина, как показал еще в 50–е годы Раймонд Бауэр, постоянно балансировала между классическим марксистским принятием социально–классового детерминизма в качестве объясняющего фактора социальной истории и волюнтаристской верой в направляемость исторического процесса. Баланс все время смещался к такому пониманию реальности, в которой было «все больше человеческого вмешательства и все меньше опоры на естественный процесс. Доминантной становится концепция человека, в которой он оказывался все более целеустремленным, все более хозяином своей судьбы и все менее и менее продуктом среды» [273]. В процессе этой перестройки происходит замена марксистского социологизма (он теперь объявляется «механистическим» и «вульгарным») сталинским активизмом (этот процесс, начавшийся еще в дореволюционном большевизме, получает резкое ускорение на рубеже 30–х годов и протекает во всех без исключения идеологических сферах – в философии (разгром школы Деборина), в истории (разгром школы Покровского), в литературоведении (разгром школы Переверзева) и т. д.). На уровне социального дискурса происходит кристаллизация ряда фундаментальных идеологических установок, знаменующих отход от ортодоксального марксизма и определяемых как «диалектический марксизм»: «диалектическая» позиция видела силу, динамику и противоречия в качестве внутренне присущего системе атрибута, мало связанного с внешней средой; сама система (в том числе социальная) стала пониматься «автогенетически», а социальный детерминизм более не рассматривался как тотальный [274].

Вряд ли нужно говорить о том, что все это прямо формировало сферу так называемых «идеологических надстроек». Отсюда вырастают не только «теоретические» основания для «великого перелома», но и, например, коллизия стихийности/сознательности, на которой строился соцреализм; «советский патриотизм» с возвращением прежней исторической доктрины и т. д. Так создаются предпосылки для идеологической метафорики и прямая потребность в «эстетизации политики»: не поддающиеся прямой артикуляции идеологемы превращаются в новые дискурсивные практики и – в широком диапазоне от публицистики Горького до открытий Лепешинской и экспериментов Лысенко, «теории коммунистического воспитания» Макаренко и производственного романа – успешно потребляются. К этому (по необходимости, политическому) «обмирщению» и (по необходимости эстетической) «переработке» марксизма мы и обращаемся.

Дискурс насилия над природой прорастал в дискурс насилия над самим человеком массы. Собственно, любимые горьковские определения – «преобразование природы» и «перековка человеческого материала» – являются синонимами, а соответственно сама «природа» – метафорой буржуазного государства. В одной из самых известных горьковских статей «С кем вы, «мастера культуры»?» читаем: «Поговорим о «насилии». Диктатура пролетариата […] необходима для того, чтоб перевоспитать, превратить десятки миллионов бывших рабов природы и буржуазного государства – в одного и единственного хозяина их страны и всех ее сокровищ» (26, 264).