Политэкономия соцреализма

Что же делать с «испорченным человеческим материалом»? В лагере «вредители, кулаки, воры […] с различной степенью сознательности поняли, что можно жить, не хватая друг друга за горло, что возможна жизнь, в которой человек человеку не враг, а товарищ по работе. Враг явился перед ними как неорганизованная, стихийная сила бурных рек, как гранитные скалы, топкие болота. Этого врага можно одолеть только организованной энергией человеческих коллективов» (27, 44). И спустя несколько месяцев в выступлении перед ударниками Беломорстроя, после гимна «товарищам из ГПУ»: «Возможна жизнь, при которой не нужно хватать друг друга за горло, не надо считать человека своим классовым врагом. Нужно истребить тех врагов, которые стоят на нашей дороге, и взяться за основного, древнего врага нашего: за борьбу с природой, за освоение ее стихийных сил. Когда эти силы все будут освоены, что тогда может одолеть нас? Вот тогда мы будем действительно царями на земле, владыками всех ее сил» (27, 76).

Итак, преступники поняли, что есть прекрасное царство всеобщего братства (социализм) и им попросту незачем больше быть преступниками, а чтобы направить их энергию в русло эстетического созидания, нужно создать достойного врага (он и был создан дискурсивно Горьким и армией «инженеров человеческих душ», а материально – Сталиным и «товарищами из ГПУ»). В результате чего «великие стройки коммунизма» приобрели огромный эстетический смысл.

В чем же состоит «существенное различие в отношениях буржуазии и пролетариата к «преступнику»»? «Созданных ею же – буржуазией – нарушителей ее законов она считает неисправимыми, она решительно и навсегда выбрасывает преступника из своей среды, а некоторых кастрирует, как это принято в САШ. Наказывая, буржуазия мстит» (27,61); соответственно уголовный кодекс буржуазного государства Горький называет «сборником подробно и тонко разработанных форм и правил мещанской мести ее бытовым врагам» (27, 510). Напротив, для пролетарского суда «преступник – создание буржуазии и, в большинстве, враг рабочего класса по невежеству, по недоразумению» (27, 61). Отсюда и разные стратегии отношения к преступникам: для буржуазии – это наказание, для пролетариата – воспитание (перевоспитание), дисциплинирование (соответственно «работой чекистов в лагерях наглядно демонстрируется гуманизм пролетариата» (27, 509)). Оно возможно, по Горькому, только через труд. Процесс перевоспитания посредством «коллективного труда» описывается Горьким опять-таки в сугубо эстетических категориях: «Идея перевоспитывать людей в лагерях трудом – замечательно здоровая и красивая» (27, 63).

25 августа 1933 года, обращаясь к ударникам Беломорстроя, Горький, в полном соответствии с этой логикой, убеждал своих слушателей в том, что преступники – это вовсе не они, заключенные, но те, кто их «анархизировал» и «изуродовал», т. е. сами капиталисты: «Не так уж много» вами, бывшими преступниками, было «бито–награблено. […] Любой капиталист Европы и Америки грабит больше, чем все вы, вместе взятые. Я не обижаюсь на вас за то, что вам не удалось быть капиталистами. […] Я счастлив тем, что вы стали героями труда» (27, 73–74). Горький говорил о том, что с 1928 года он «присматривается к тому, как переплавляет людей ГПУ» (27, 73). «Люди из ГПУ», говорил он заключенным, – настоящие «инженеры перековки душ» (27, 74), т. е. – в терминах 1933 года – настоящие писатели, художники.

Неудивительно, что и сам процесс перековки мыслился Горьким в категориях искусства: «Лет этак через пятьдесят, когда жизнь несколько остынет и людям конца XX столетия первая его половина покажется великолепной трагедией, эпосом пролетариата, – вероятно, тогда будет достойно освещена искусством, а также историей удивительная культурная работа рядовых чекистов в лагерях» (27, 509). Горький сокрушался, что литература все еще занимается интеллигентом и «его возней с самим собою» и не хочет заниматься такими темами, как, например, «Социалистический труд как воспитатель нового человека» или «Пролетарский гуманизм, «перековка» потомков и наследников мещанства в героев труда». «Что это – недостаток желания или отсутствие воображения?» – спрашивал он (27, 512).

Причина, надо полагать, была не в «отсутствии желания», но именно в «недостатке воображения». Дело в том, что дискурс наказания как такового настойчиво выталкивается из гомогенного советского мира и заменяется дискурсом (пере)воспитания. Когда же в конце 30–х годов оно объявляется самой эффективной формой воспитания, чего якобы не понимали «вульгарные марксисты» в правоведении (Евгений Пашуканис и др.), наказание оказалось и вовсе заменено героической метафорикой. В результате занимающимся «замечательно здоровым и красивым» делом «инженерам перековки душ» из ГПУ оставалось только надзирать за процессом естественной «перековки» (поскольку сами условия советской реальности декриминализируют преступников), а армии писателей – соцреалистически показывать этот «замечательно здоровый и красивый» процесс.

«Дело прочно, когда под ним струится кровь…» (ББК)