Политэкономия соцреализма

Лагерь эпохи первой пятилетки апеллировал к памяти о военном коммунизме, поэтому в дискурсе о нем акцент делался вовсе не на коллективе, но на классовом принуждении (разумеется, в интересах «перековки» самих же принуждаемых). Иное дело – дисциплинарный дискурс эпохи Большого террора. Он отменяет перековку и утверждает организацию, «законность» и ответственность. Он утверждает коллектив в качестве источника насилия (в этом переносе акцента с самой проблематики насилия на его источник – основа легитимации террора). Вся теория Макаренко пронизана мыслью: коллектив – домен воспитания. «Пока не создан коллектив и органы коллектива… воспитатель имеет право и должен не отказываться от принуждения» [355]. Как известно, дальше (после своей институционализации) все функции берет на себя сам коллектив. Он определяется Макаренко почти исключительно в категориях организации – как «целеустремленный комплекс личностей, организованных, обладающих органами коллектива. А там, где есть организация коллектива, там есть органы коллектива, и вопрос отношения товарища к товарищу – это не вопрос дружбы, не вопрос любви, не вопрос соседства, а это вопрос ответственной зависимости» [356]. Коллектив – это домен и медиум террора. В нем, полагал Макаренко, «наибольшая трудность – создать отношения подчинения, а не равностояния. […] Товарищ должен уметь подчиняться товарищу, не просто подчиняться, а уметь подчиняться. И товарищ должен уметь приказать товарищу» [357]. Но чтобы этот первичный механизм власти заработал, собственно, и нужен коллектив как гарант легитимности: «Я только тогда сумею приказать товарищу […] когда я знаю, что, приказывая, я выполняю волю коллектива» [358].

Как заметил Раймонд Бауэр, со сменой классовой риторики в середине 30–х годов, с уничтожением «социально опасных» группнаселения (нэпманов, кулаков) основное внимание переместилось с группы на индивида (в соответствии с этим и в литературе «массы» заменяются героями): «усиленно жесткий контроль над индивидом был призван переложить на рядового советского гражданина ответственность за его собственное поведение и снять с социальной системы вину за возникающие социальные проблемы. Советский гражданин, согласно новому взгляду, являлся сознательным и целеустремленным действующим лицом. Но свобода его действий была ограничена режимом, он был свободен в преследовании только социально приемлемых целей» [359].

Такие цели не только задавались коллективом, но именно через него они становились «приемлемыми». Несомненно, что создание коллектива у Макаренко было созданием «дисциплинарного пространства» [360], но дело не только в том, что коллектив этот отвечал всем параметрам Фуко (власть коллектива действительно была многосторонней, автоматической и анонимной), а в том, что советская дисциплина (в том числе, как мы видели, и у Макаренко) существенно отличалась от западной. Определяющими в этом свете оказываются не техники дисциплинирования, но политико–экономические функции соцреалистических нарративов в действующих технологиях власти. По знаменитой формуле Хагемайера, «чтобы быть организованы как объекты, они (члены общества. – Е. Д.) должны быть дезорганизованы как субъекты». Коллектив в этом смысле есть форма дезорганизации. Как мы видели, для колонистов труд и производство никогда не были особым удовольствием; они были к ним либо равнодушны, либо видели в производственном процессе поле борьбы «за справедливость». Формы одежды интересовали их куда больше. Интересно, что Макаренко редко говорит и об их учебе. Несомненно, что эта система работает на производство производителей, но не потребителей. Фуко различал две стратегии власти – объективирующие практики (превращающие людей в объекты действия и знания) и субъективирующие практики (превращающие их в субъекты). Эти две стратегии принципиально различны [361]. Несомненно, в сталинской культуре мы имеем дело с объективирующими практиками, а педагогика Макаренко оказывается сквозной метафорой этих практик.

«Наша советская педагогическая логика не сможет выдержать никакой критики, если мы вычеркнем в логическом построении коллектив», – утверждал Макаренко, видя в коллективе «социальный живой организм, который потому и организм, что он имеет органы, что там есть полномочия, ответственность, соотношение частей, взаимозависимость, а если ничего этого нет, то нет и коллектива, а есть просто толпа или сборище» [362]. Коллектив – это домен и орган власти. Он – и микромодель общества. В сущности, он заменяет у Макаренко семью (поскольку колонисты – сироты). Однако к концу жизни Макаренко обращается к проблеме семьи непосредственно. Это обращение не в последнюю очередь было связано с укреплением ее роли как основы общества во второй половине 30–х годов.