Политическая биография Сталина. В 3-х томах. Том 2

Уже затасканным аргументом, долженствующим проиллюстрировать мнимую теоретическую импотенцию Сталина, служит один из эпизодов начала 20-х годов, когда Рязанов[60] — крупный знаток марксистских сочинений — бросил в адрес Сталина следующую резкую реплику: «Прекрати, Коба, не выставляй себя на посмешище. Все знают, что теория — не твоя стихия»[61]. Комментируя этот эпизод, Р. Такер замечает: «Рязанов сказал это без обиняков, но он, видимо, плохо знал Сталина и не понимал, что его слова могут задеть его. Он не осознавал того, что теория была одной из тех областей, в которых Сталин желал прославиться. В дебатах о политическом курсе партии, развернувшихся после смерти Ленина, Сталин избрал амплуа идеолога большевизма как по личным, так и по политическим мотивам. И действительно, мог ли он стать «лучшим ленинцем», не будучи самым последовательным, самым проницательным, самым эрудированным и вообще самым верным ленинцем из всех партийных толкователей Ленина и ленинизма? Постепенно те, кто тесно соприкасался со Сталиным, поняли его желание быть признанным первым крупным после Ленина теоретиком партии»[62].

Примерно в таком же ключе и в такой же политической тональности характеризуют усилия Сталина утвердиться в качестве теоретика и другие западные и некоторые современные российские биографы Сталина. Я не решусь утверждать, что все их критические пассажи в отношении Сталина как теоретика полностью безосновательны и не заслуживают ни малейшего внимания. Отнюдь нет! Речь идет о том, чтобы оценки были соразмерны реалиям эпохи и отражали не взгляд на события прошлого через испорченный оптический прибор современности. Эти оценки в значительной части продиктованы пристрастной, а потому уже и заведомо однобокой исходной позицией, далекой от объективности.

Мне уже приходилось в первом томе давать общую оценку тех новаций и свежих идей, которыми Сталин обогатил теоретический арсенал большевизма в области национального вопроса, политической стратегии и тактики большевиков на отдельных этапах революционного движения и др. проблем. Не повторяясь, замечу, что факты решительно опровергают утверждения тех (пионером в этом деле был Троцкий), кто как-то снисходительно, насмешливо-иронически говорит и пишет о Сталине как тусклом и беспросветно примитивном теоретике. Здесь не просто просматриваются, а прямо-таки вопиют о себе безмерные амбиции и колоссальная переоценка собственных потенций оппонентов Сталина на этой стези.

В период, о котором сейчас идет речь, все главные политические конкуренты генсека были прямо-таки одержимы научно-теоретическим и публицистическим пылом. Они постоянно писали и публиковали свои эссе и выступления, а затем облекали все это свое творчество в многотомные фолианты собрания своих сочинений. В 1924–26 гг. выходило в свет многотомное собрание сочинений Троцкого. Издавали свои сочинения Зиновьев (1924–26 гг.) и Каменев: «Статьи и речи. (1905–1925 гг.)» (Ленинград 1925–29 гг.)[63]. Не говоря уже о Бухарине, не только пользовавшимся репутацией крупнейшего теоретика партии, но и подкреплявшего эту репутацию несметным числом своих произведений. Просматривая труды этих теоретиков, невольно задаешься вопросом: а когда же они просто работали? Именно в их адрес гораздо уместнее применить формулу о безмерном тщеславии и стремлении заработать себе реноме выдающихся теоретиков большевизма. На их фоне теоретические изыскания Сталина выглядят гораздо скромнее.