Политическая борьба в годы правления Елены Глинской (1533–1538 гг.)

Вполне допустимо, что Владимир Андреевич мог и не знать всех подробностей Старицкого мятежа. Но весьма активную роль во всех делах удельного князя играла его мать — Ефросинья Хованская, которая вряд ли забыла 1537 г. Ведь не случайно в апрельской крестоцеловальной записи 1554 г., взятой с Владимира Андреевича, особо оговаривается пункт, согласно которому удельный князь обязывался донести великому князю на свою мать, если она начнет «умышлять какое-либо лихо»[564]. В июне 1563 г. великий князь «положил… гнев свои» на Ефросинью Хованскую и Владимира Андреевича, получив из Старицы донос от дьяка Савлука Иванова, который писал, что «княгини Офросиния и сын ее князь Владимир многие неправды ко царю и великому князю чинят…»[565]. К сожалению, неизвестно, какие именно «неправды» перечислил Савлук. Закончилось дело тем, что Ефросинью постригли в монахини и удалили от сына, отправив в дальний монастырь; наиболее же преданных старицкому князю людей перевели в государев двор[566].

Возвращаясь к символике Борисоглебского собора, необходимо остановиться на отношении великокняжеской власти к личности Андрея Старицкого. Первое официальное сообщение об удельном князе после мятежа появилось через две недели после его смерти в тюрьме. 23 декабря 1537 г. русский гонец Савин Ослабьев-Емельянов был отправлен в Великое княжество Литовское. Ему была дана инструкция, что отвечать о судьбе удельного князя. Вся вина за случившееся в мае-июне 1537 г. возлагалась в этой «памяти» только на Андрея: «…и он государю нашему учал великие неправды делати, и умышляти учал на самого государя и под ним государств достати»[567]. Меняется тенденция в Воскресенской летописи редакции 1542–1544 гг.[568] Уже не Андрей (хотя и он отчасти виноват), а неизвестные «лихие люди», рассорившие удельного князя с правительством Елены Глинской, стали главными виновниками «замятии». В Летописце начала царства редакции 1553–1555 гг.[569] обвинения против удельного князя еще более смягчены по сравнению с рассказом Воскресенской летописи. Сообщая о смерти Андрея Старицкого, Летописец сочувственно констатирует: «Того же месяца 10, с понедельника против вторника к 7 час нощи преставился князь Ондреи Иванович в нуже страдальческою смертью… а положен во Архангеле на Москве, идеже лежат великим князи»[570]. Несколько ранее, в царском «рукописании» для собора 1551 г., Иван IV писал: «Яко помрачени умом, дерзнули поимати и скончати братию отца моего. И егда хощу воспомянути нужную их смерть и немилостливое мучение, весь слезами разливаюся и в покаяние прихожу и прощения прошу за юность и неведание»[571].

В посланиях Андрею Курбскому Иван Грозный находит оправдание удельному князю, обвиняя в изменах бояр. «Ино то ли тех доброхотство, которых ты хвалишь? И тако ли душу свою за нас полагают, еже нас хотели убити, а дядю воцарити?» — спрашивает Грозный своего политического оппонента. И сам отвечает. По мысли царя, не «лихие люди» были виновниками «мятежа» и не удельный князь, поверивший речам этих лихих людей, а бояре — вечные «изменники» государей[572].

«Тако же потом дядю нашего, князя Андрея Ивановича, изменники на нас поъяша, и с теми изменники пошол был к Новугороду… и те в те поры от нас отступили и приложилися к дяде нашему ко князю Андрею»[573].

Во втором послании Курбскому Грозный еще более усиливает мотив невиновности Андрея Старицкого, демагогично заявляя: «Что ваши ж дяди и господины отца его уморили в тюрьме, а его и с матерью тако ж держали в тюрьме. И его и матерь от того свободил и держал во чти урядстве; а он был уже от тово и отшол»[574].

Как видно, отношение к Андрею Старицкому со стороны официальных кругов менялось. Выпады против претензий старицкого князя и лично против него в тридцатых-сороковых годах сменились в пятидесятых сочувственным отношением к его трагической судьбе, а в шестидесятые наступила реабилитация «дяди» царя и великого князя Ивана Васильевича, возникла другая крайность — резкие выпады против бояр-«изменников».

И все же одно дело демагогическая ложь Ивана IV («И его и матерь от того освободил и держал во чти урядстве; а он был уже от тово и отшол») и совсем другое — позиция Владимира Андреевича, видевшего в судьбе своего отца повторение истории, восходящей к Борису и Глебу. И в этом смысле храм стал своего рода памятником отношений старицких князей с великокняжеской властью[575]. Памятником-угрозой, памятником, возвеличивающим «родителей» удельного князя: Василия II, Ивана III, Андрея Старицкого. Иван Грозный как будто с кем-то спорил, когда, отвечая Курбскому, полемически спрашивал: «А князю Володимеру почему было быти на государстве? От четвертово уделново родилься. Что его достоинство к государъству, которое его поколение, развее вашие измены к нему, да его дурости? Что моя вина перед ним?»[576] Может быть, он спорил с удельным князем?