Политическая экономия Николая Зибера. Антология

Очень интересно было бы мне побеседовать с Вами о Вашей собственной классификации социального знания и постараться решить, наконец, вопрос о субъективности или объективности социологии. Вопрос этот был решен в Вашем смысле Михайловским и в ответе Вашем на его «Что такое прогресс», сколько я помню, и, как само собою, разумеется, выражалось / полнейшее одобрение именно этому пункту. Мы, наоборот, именно их и назовем ошибкой Михайловского, хотя не единственной. Вторая была – чисто частное решение вопроса о прогрессе, что помнится, и было Вами замечено. Это была совершенная противоположность Спенсеровской дифференциации, в которую вмещен весь мир, и еще останется довольно-предовольно места. Что касается субъективной социологии, то, быть может, главным предметом разногласия здесь служит не вопрос науки рациональной, а науки прикладной при искусстве, так, что противники говорят об различных вещах и не согласны лишь по-видимому? Может наконец быть и так, что защитники субъективности напирают на цели построения составной науки – общест[венную] пользу и отрицают науку бесполезную? В таком случае и есть несогласие только кажущееся, ибо кому же придет в голову утверждать, что наука может строиться из других видов и побуждений? Т. е. оно то и приходило кое-кому в голову, да и в таких противниках этого взгляда вопрос. Все эти утверждения и возражения относятся, однако ж, по самому существу дела, не к способу отражения предмета, и не к самому предмету, а суть дела вся в первом. Метод обработки должен быть объективен, общественные явления должны исследоваться так, как исследуются естественные или не исследоваться никак. В полит[ической] экономии – это кажется мне очевидным до последней степени возможного. Пока лавочник строит свою науку при том свете, какой попадал в его башню, мы имеем одностороннее метафизич[еское] исследование, а не науку. Метафизика заключалась в том, что, не узнавши предварительного размера явления, экономист считает его частью гораздо крупнее или мельче, чем оно было в действительности, – он имел дело не со всем явлением, а с частью его или же с фантомом, который казался ему гораздо значительнее существующего. И это совершенно независимо от другой особенности метафизики (быть может, верной, это одно и то же, я об этом не думал) хвататься обеими руками за конкретный факт с когтями и шкурой и от него уже подниматься к абстракциям. Хотите ли примеров? Вот Вам один или два. Теория, по которой капитал в обществе образуется путём сбережений – есть именно такие субъективные теории: экономист видит, как клали грош к грошу в единичном хозяйстве, и, не прикинув на счетах, так ли делается во всем общественном хозяйстве, объявляет, однако ж, что так. Он просто не знает в этом случае размера явления, приняв его более значительным, чем есть, и потому естественно не справляется о том, что стал бы делать капиталист, если бы не захотел «сберечь» капитала, при том не отдельный капиталист, а целый класс их? «Потребить на себя» всем не стало бы возможности, а если так, то в чем же процесс сбережения – такого процесса в обществ[енном] смысле, собственно говоря, не существует, а есть только производство машин, хлеба, орудий и потребление их, сообразное с их природою. Но какими средствами добыто это последнее положение? – чисто объективным исследованием природы обществ[енных] феноменов. Вы скажете, что экономист ошибался в самом предмете исследования – он брал в расчет частное, а не обществ[енное] хозяйство, а не в методе. С первой половиной этого возражения я отчасти согласен, но следует помнить, что субъективна ли, объективна ли социология, по самому словопроизводству всегда будет иметь дело с обществом. След[овательно], экономист даже и не был собственно социологом, а только называл себя так[363]. Другой пример, учение о ценности – теория полезности есть чисто субъективная теория, а между тем несет на себе все следы такой, в которой она идет от обществ[енной] пользы. Теория труда, напротив, и результаты сравнения их слишком известны, чтобы повторять их. Наконец, что, впрочем, отчасти, заключается в одном из моих прежних возражений, спор между субъективистами и объективистами, быть может, заключается в выборе предметов для исследования в том смысле, в каком коих отличает объективный синтезис от субъективного и отдает предпочтение второму. Но такой выбор опять-таки связывается методом, т. е. известным порядком наблюдения, нарушение которого опровергает всякий нужный результат. Насколько ж речь идет об удовлетворении потребностей дня случайными и несовершенными средствами недостроенной науки, опять-таки нельзя забывать, что дело здесь не в науке, а в ее суррогатах, а это смешивать нельзя ни в каком случае. Если ж свойства предмета и путей к нему даются безотносительно, безусловно и повелительно, то он и только он решает вопрос о нравственной вменяемости и годности занятий тех или других отдельных лиц в отдельную эпоху. Иными словами, есть возможность указать только один предмет и только один путь к точному знанию, то тем самым упраздняется и вопрос о законности или незаконности такого рода занятий… / Переходя к Вашему мнению о книге Маркса, я, вместе с тем, вхожу в вопрос о классификации социологии. Вы считаете вопросы, затронутые Марксом, слишком частными. Я сам нахожу, что экономия не исчерпывает собою всей социологии, но частностью я не считаю ее, потому что вижу, в какой степени весь строй миросозерцания (общественного, разумеется, т. е. воззрений общества на себя самое) обуславливает[cя] экономическою прокладкою, в какой степени религиозность и всякая иная нравственность, законодательство гражданское, уголовное и государственное и пр. и пр. зависит от порядков, регулирующих питание общества в целом и в частях. Отсюда следует, что при построении классификации общественной науки – я поставил бы первою в контовом ряду – именно полит[ическую] экономию, – но на этом я пока и остановился бы. Кто знает, толковым решением ее задач не выкинул ли бы я за борт и самую нравственность с законодательством в качестве самостоятельных ветвей общественности. Я не говорю, что это будет так, я сам сказал, что не считаю экономию тожественной с социологиею, но это потому, что мне не ясна еще как следует связь общности и частности между экономией и хоть бы нравственностью (я не говорю об теории и связанных с нею отраслях – более внимательный анализ, быть может, обнаружил бы в «нынешней» теории не более как особенный способ титуловать и подводить под рубрики явлений совсем других, нашедших уже свое место в классификации, – отчасти не нравятся мне также и Больневская или Дрэпер[ова]… истории – (отчасти Милевского[364]) – выдающийся элемент умственного развития – это слишком односторонне – человек не только думает, он пьет, ест, одевает, живет под крышей, и насколько справедливо сказать, что он прежде думает, а потом совершает все эти операции, настолько же верно и противоположное). Нравственные и безнравств[енные] явления, насколько они суть факты осуществившиеся, факты внешнего мира – непременно совпадают с такими действиями отдельных лиц и обществ, которые ведут к сохранению и развитию крепости целого, и наоборот, а куда отнести такие действия? Почему не к экономии, принимаемой в более обширном смысле, чем это бывает теперь? Насколько ж упомянутое явление остается в области не обнаруженных во внешнем действии феноменов духа – что, быть может, относят к явлениям ума, привычек и т. п. Все же сюда относящийся вопрос, быть может, правильнее было бы поместить в область методологии, которая в известных частях … и примыкает к соц[иоло]гии, но не тождественна с ней[365]. Самое понятие о нравственности возникло, быть может, чисто отрицательным путем – превращением в «сущность» или в «субстанцию» того, чего недоставало в том или в другом случае «нарушения» обычных условий для поддержания крепости целого. Таким же путем, вероятно и даже почти наверно, создалось и понятие о «праве», как об чем-то положительном. Боюсь, что заметки эти, по своей краткости, покажутся Вам или слишком изношенными или поверхностными, – а мне этого очень не хотелось бы. Весь Ваш Н. Зибер.