Политическая исповедь. Документальные повести о Второй мировой войне

Комендант, говорят, тогда рассвирепел. Он расценил такое отношение как насмешку над собой и объявил нам, «неблагодарным», настоящую войну. Студентов официально запретили брать в городе на любую, даже самую тяжелую, работу, которая предоставляла бронь от мобилизации в Германию. Он дал команду полиции, жандармерии и даже гестапо вылавливать нас поодиночке, устраивать засады в квартирах и брать в заложники родителей.

На наше с сестрой счастье, в институте при регистрации паспортов нас записали по другому адресу – при переезде на другую квартиру не сделали нужной отметки.

В это тревожное время нас разыскал родственник – муж Анны Тихоновны, одной из многочисленных маминых сестер, отец Иоан Кишковский, священник из Винницы. А всего через пару недель из Варшавы приехал его сын, крестник нашей мамы – Шура.

Это и был тот самый Александр Иванович Кишковский – в то время член-инструктор НТС(нп), один из помощников Вюрслера по Варшавскому, так называемому «закрытому», отделу Организации.

У Александра в зашифрованном виде было с собой тогда несколько адресов для наведения контактов с родственниками, друзьями и просто знакомыми на территориях, оккупированных немцами.

В 1942 году он одним из первых представителей НТС проехал Украину насквозь, везде оставляя ощутимый след. Это он разыскал в Киеве двоюродного брата Дмитрия Брунста и установил постоянный контакт с молодежной группой на базе его клана. И именно он в Днепропетровске помог молодому тогда журналисту Евгению Островскому, в будущем Председателю Совета НТС Евгению Романову, определить направление его политической деятельности. Романов упоминает об этом в своей книге «В борьбе за Россию».

Александру было тогда тридцать два года. Он гостил у нас трое суток и провел с нами в беседах и воспоминаниях всего три вечера. Мне пришлось ночевать с ним в одной комнате. Разговаривали мы почти «до утренних петухов» и очень подружились. Моя мама глаз не сводила со своего любимца и очень гордилась нашей с ним дружбой.

Шура был умным собеседником, опытным полемистом, мудрым политиком, а кроме того, тонко разбирался в тупиках и заморочках юношеского мышления. За три ночи он заложил основу будущей системы моего сознания; открыл для меня много нового в хитросплетениях политики коммунистов и оккупантов, освободительного движения разных народов порабощенной Европы.

И еще: он четко обрисовал основу «Третьей силы» – именно такого политического направления, в поисках которого мы с друзьями так мучились в те дни.

Потом я проводил его до вокзала.

Никому из нашей семьи так и не пришлось больше встретиться с Александром. Иногда через общих знакомых он передавал мне привет и теплые слова поддержки. А я постоянно чувствовал его одобрение моим действиям; казалось, что он и издали постоянно следит за моей жизнью.

Потом, уже после войны, мне часто напоминали о нем разные чины КГБ. Особенно интересовалась им советская контрразведка. Много тяжелых часов было посвящено следователями Смерш его персоне и при следствии по моему «Делу».

Лишь недавно я узнал, что во время первого раскола в НТС Александр тоже вышел из Организации, вслед за бывшим ее председателем Байдалаковым, и эмигрировал со своей семьей в США. Преподавал там в частном университете… и ушел из жизни совсем молодым – в сорок девять лет. Умер он неожиданно для окружающих, тихо, будто уснул во время минутного отдыха.

Уже после «Великой бархатной революции» 1991 года в России, во время Конгресса соотечественников встретился я с его младшим братом Юрием, а тот познакомил меня с вдовой Александра – Соней. Она вышла второй раз замуж, и в их семье роль Александра стала забываться. Его место занял другой человек, мудрый в семейных делах и очень тактичный.

Я разыскал в Москве также их внучку. Она-то и пыталась помочь мне в розысках моих прежних друзей-товарищей.

По телефону и в письмах я иногда общался и с его сыном – священником Православной церкви в Америке, настоятелем храма под Нью-Йорком.

Перед отъездом из Киева тогда, в 1942 году, Александр Иванович дал мне адрес своего «коллеги», обосновавшегося в Киеве. Это оказался тот самый переводчик, который сопровождал рыжего коменданта города, когда разгоняли наш институт. Звали переводчика Николай Федорович Шитц.

В 1942-1943 годах Николай Федорович жил на правах служащего немецкого руководства Киева в фешенебельном, тщательно охраняемом доме. В полуразрушенном городе со взорванными коммуникациями этот микрорайон был обеспечен по автономной линии и электричеством, и водой.

Мне хорошо запомнилась встреча с Шитцем.

Поразило в нем многое: и строгий регламент его встреч, и углубленная серьезность в отношении к делу, и уважительное отношение этого «взрослого», по моим меркам, весьма солидного человека ко мне – весьма юному будущему своему «коллеге».

И сам он был какой-то особенный, необычный. У нас таких людей просто не встречалось.