Политическая история Первой мировой

Потом – после войны – было много споров о том, можно ли было избежать войны, не поторопились ли в Берлине с последним ультиматумом. Спорили немцы-социалисты Бернштейн и Каутский, перебирали варианты наш Тарле и немец Дельбрюк, но значение имел лишь тот факт, что война была решена не в Берлине и не в Санкт-Петербурге. Сараевские выстрелы лишь произвели сербы, а подготовили для них почву да-а-а-леко не они.

Война была решена, и русскую махину раскручивали вовсе не для того, чтобы в последний момент её остановить…

В семь вечера граф Пурталес вновь вошёл в кабинет Сазонова. Было видно, что посол Германии сильно волнуется.

Прямо с порога он задал вопрос:

– Готово ли русское правительство дать благоприятный ответ на ультиматум Германии?

– Нет, мы не можем отменить общую мобилизацию, но по-прежнему расположены к переговорам для разрешения спора мирным путём…

– Господин министр, я опять спрашиваю, готово ли русское правительство дать благоприятный ответ на ультиматум Германии? Я хотел бы указать на тяжёлые последствия, которые повлечёт за собою ваш отказ считаться с этим германским требованием…

– Нет, господин посол, мобилизацию не остановить.

Пурталес вынул из кармана сложенный лист бумаги и дрогнувшим голосом произнёс:

– Итак, я спрашиваю в третий раз, господин министр: готово ли русское правительство дать благоприятный ответ на ультиматум Германии?

– Увы, граф, я не могу дать вам другого ответа, кроме уже услышанного вами…

Теперь у Пурталеса дрожали и голос, и рука с бумагой, но он закончил:

– В таком случае мне поручено моим правительством передать вам следующую ноту.

В ноте было объявление войны и – по феноменальному недосмотру германского посольства – даже в двух вариантах, которые канцлер Бетман-Гельвег прислал из Берлина.

Впрочем, тогда на это не обратил внимания даже Сазонов. Смысл был ясен, и дословно читать ноту Сергей Дмитриевич не стал. А Пурталес подошёл к окну, прислонился, глядя на Петербург из кабинета русского министра в последний раз, поднял руки с возгласом: «Кто бы мог предвидеть, что мне придётся покинуть Петербург при таких условиях!» – и… заплакал.

Сазонов тоже вдруг заглянул в будущее и… тоже дрогнул. Он подошёл к Пурталесу и вместо холодного рукопожатия неожиданно обнял его. А потом Пурталес, уже экс-посол, нетвёрдыми шагами вышел из сазоновского кабинета…

Выше приведено описание самого Сазонова… Эту же сцену весьма живописно, но с очень уж большой долей отсебятины, серьёзно искажающей сведения того же Сазонова, описал Валентин Савич Пикуль в своей «Нечистой силе».

Ну, живость воображения литераторам не возбраняется. Хуже то, что Пикуль элементарно передёрнул даты, утверждая, что ко времени последнего разговора Пурталеса с Сазоновым «немцы уже оккупировали беззащитный Люксембург». Они-то его оккупировали, но только на следующий день, 2-го августа.

Увы, это не единственное намеренное «заблуждение» Валентина Савича, выставляющее ситуацию в свете, выгодном для его схем, но невыгодном для обозрения фактов истории. И, чтобы уж поставить окончательную точку, сообщу, что Пикуль все отсутствующие у Сазонова «художественные детали», позволяющие обвинить Германию в упорном намерении воевать, просто списал у… французского посла Мориса Палеолога. А этот своеобразный дипломат уступал своему великому соотечественнику Дюма лишь в писательском таланте, но отнюдь не в таланте к выдумке.

Царь Николай в этот день скромно отметил: «Погулял с детьми. В 6 1/2 поехали ко всенощной. По возвращении оттуда узнали, что Германия нам объявила войну. Обедали… Вечером приехал английский посол Buchanen (Бьюкенен. – С. К.) с телеграммой от Georgie (Георга V. – С. К.). Долго составлял с ним ответ… Пили чай в 12 1/4 ».

Пройдёт совсем немного времени, и обильно потечёт первая русская кровь. Город Москва – через сына московского промышленника Владимира фон Мекка – попросит Леонида Осиповича Пастернака (отца поэта) нарисовать плакат «для благотворительного сбора пожертвований в пользу жертв войны».

Пастернак – художник тонкий и впечатлительный – уловит «нерв» происходящего точно, даже пророчески, и в немногих красках выполнит выразительный литографированный плакат: раненый солдат в фуражке прижимает ко лбу белую повязку, прислонился к стене и вот-вот упадёт.

Перед плакатом, расклеенным в Москве в день сбора, стояли толпы. Бабы плакали. А потом из Питера приехал флигель-адъютант и сообщил автору: «Государь вашим плакатом недоволен. Он сказал, что его, – тут светский красавец взвил свой голос до невозможной бравости, – его солдат всегда держит себя молодцом, а не так»…

А действительно!

Почему бы, спрашивается, и не взвиться сокол'oм истекающему кровью «нижнему чину», если его государь запись в своём дневнике о первом дне войны начал со слов: «Хороший день, в особенности в смысле подъёма духа»?

После этого русским войскам само собой полагалось глядеть чёртом и под марши полковых оркестров бодро идти навстречу немецким пулемётным «ливням»…