Политическая преступность

К революционерам он всегда питал инстинктивное влечение, но, вступая в политические заговоры, не терпел над собой ничьего гнета. Чувствуя, что не может подчиниться никакой дисциплине, он иногда готов был бунтовать в одиночку, как ни безрассудно такое предприятие. Ко всяким авторитетам и кумирам своих товарищей – к Беранже, к Мишле – он относился с презрением. Встретив через двадцать лет учителя, который плохо с ним обращался когда-то, он жестоко отомстил последнему. Даже с товарищами по оргиям он ссорился, причем дело раз дошло до смертельной дуэли, к которой он готовился как к великому и прекрасному делу.

Как все неудачники, он беспрестанно менял профессии, обвиняя общество за то, что оно не умеет ценить его способности, а лучше сказать – за то, что оно не платит ему за лень.

К этому надо прибавить, что классическое образование, очень, однако ж, скромное, да и то полученное в ущерб знаниям экономическим (едва ли он прочел много страниц из Мишле и Прудона), послужило только к тому, чтобы раздуть в нем самомнение, как в деятелях 1789 года.

Он прекрасно помнит все мелочи, до него касающиеся; тщательно записывает все маленькие триумфы, достававшиеся на его долю в коллегии и на улице. Во время Коммуны описывал он себя таким образом:

«Я не могу быть покоен; голова моя в огне, сердце готово лопнуть, в горле сухо, глаза горят, я бегаю как угорелый по приятелям и требую помощи. Когда была провозглашена Коммуна, я пробовал и не мог писать: идеи жгли мой мозг, я не мог их выразить надлежащим образом. Радость моя так велика, что вместо моего собственного сердца, покрытого бесчисленными ранами, во мне бьется как бы сердце всего народа, распирающее мою грудь».

Говоря о Ламбрио, Валлес пишет: «Он все испробовал, даже нищенство; а я, вместо того чтобы просить милостыню, сказал бы буржуа: “Дай мне денег на покупку хлеба, или я тебя задушу”; вообще я предпочел бы разбить себе голову об стену скорей, чем запятнать свою честность – инструмент, который мне нужно сохранить чистым, как клинок ножа».

Эти слова, так же как вышеприведенные цинические выражения, ясно указывают на существование преступных наклонностей, и если уж так выражался Валлес, человек, получивший классическое образование и начитанный, то можно себе представить, как должны были выражаться его товарищи по бунту, никакого воспитания не получившие.

Даже сам Лассаль, тоже альтруист, ненавидел своих товарищей по школе, учителей и родителей.

6) Нравственные идиоты и прирожденные преступники. Но во всех этих лицах нравственное помешательство едва проявляется, а есть люди, в которых оно достигает полного развития. Таков, например, был Марат, фигура которого так хорошо описана Тэном. При росте не выше пяти футов голова его была непомерно велика и асимметрична, лоб покатый, глаза косые, скулы выдающиеся, взгляд бегающий и беспокойный, жесты быстрые и порывистые, лицо вечно напряженное, волосы черные, волнистые и растрепанные. При ходьбе он подпрыгивал.

С раннего детства Марат отличался безграничным самомнением, как откровенно признается в своем журнале. «В пять лет, – пишет он, – я хотел уже быть школьным учителем, в пятнадцать – профессором, в восемнадцать – писателем, в двадцать – творческим гением. – Дальше он прибавляет: – С ранних лет меня пожирает любовь к славе, менявшая цели в различные периоды моей жизни, но ни на одну минуту меня не оставлявшая».

Перед революцией он тщетно старался прославиться на ученом поприще. В 1774 году в Эдинбурге, где Марат был учителем английского языка, он издал первое свое сочинение, «Цепи рабства», которое в 1792 году сам перевел на французский язык и которое биографы его считают «довольно плохим политическим очерком». В следующем году он публиковал в Амстердаме в трех томах трактат «О человеке, или о принципе законов, о влиянии души на тело и тела на душу», который, по словам Тэна, представляет собой «бессистемную смесь общих мест из физиологии и нравственных наук, плохо переваренных цитат, как бы случайно подобранных имен, голословных и бессвязных предположений, основанных на доктринах XVII и XVIII веков и выраженных пустыми, ничего не говорящими фразами».

Ничем не оправдываемое самомнение, необычайное тщеславие, постоянно возбужденное состояние и чрезвычайная писательская плодовитость – все в нем указывает на развитие самолюбивого бреда, к которому, как у параноиков, мало-помалу присоединяется бред преследования, заставляющий Марата повсюду видеть завистников и врагов. Затем он впал в полное нравственное помешательство, заставившее его в 1793 году требовать 270 тысяч голов во имя общественного спокойствия и предлагать себя в палачи.