Политическая цензура в СССР. 1917-1991 гг.

Второй задачей Главреперткома была «расчистка кино», которая состояла в централизованном просмотре фильмов в Москве, откуда они направлялись затем в провинцию. Контроль был налажен в местах импорта — в Петрограде и Владивостоке. Однако отсутствие идеологического надзора на этапе предварительного контроля приводило к тому, что цензорам приходилось часто запрещать уже закупленные ленты, вырезать из них куски и т. д. и тем самым наносить «громадный материальный ущерб конторам, а тем самым, в значительной мере, и жизни»^{413}. Следовало применить кадровую политику, усилить киноконторы «дельными коммерческими директорами-коммунистами» и «работниками, направляющими идеологическую сторону, которые должны следить, чтобы заграничные покупки соответствовали бы нашим идеологическим запросам, чтобы монтаж (переделка фильма) производился бы в нужном направлении»^{414}.

Что касается театров, то на момент начала работы ГРК они были часто целиком предоставлены сами себе, влияние губполитпросветов было весьма незначительно, так как в большинстве случаев они выступали как «хозяйственный» орган, эксплуатируя театры и не желая, по финансовым соображениям излишне нажимать на кассовую заинтересованность арендатора. О какой-либо «линии», какой-либо «политике» в области репертуара говорить еще было рано. По свидетельству ГРК, афиши пестрели такими названиями, как «Трильби», «Казнь», «Хамка», «Стрелянная совесть», «Дни нашей жизни», «За монастырской стеной», «Сестра Тереза», «В горах Кавказа» и т.п., с редкой прослойкой Островского.

Любопытно, что «рыночные отношения» периода нэпа наложили свой отпечаток на театральную цензуру. В провинции при чистке местного репертуара она стала более гибкой, не ставя «перед собой демагогических задач искусственного идеологического форсирования». ГРК не отстаивал жестко свою точку зрения как при утверждении плана театральных постановок, так и при разрешении отдельных пьес, учитывая обстановку и среду. Для этого была разработана категорийность, в результате чего цензура применяла дифференцированный подход. В зависимости от различных показателей весь «ходкий» репертуар был классифицирован на три категории.

Первая категория включала пьесы, разрешенные для всех театров; вторая категория — разрешенные, но не для рабоче-крестьянской аудитории. Во вторую категорию входили пьесы, которые по общим цензурным условиям хоть и являлись допустимыми, но не могли быть рекомендованы для широкой аудитории. Сюда же были отнесены и «мещанские пьесы, пьесы болезненно-индивидуалистического характера» и т. п. Третья категория включала запрещенные пьесы. Сюда входили контрреволюционные, ярко-мистические, шовинистические и т. д. произведения, а также все то, что «по современным условиям: считалось несвоевременным».

Особая ситуация сложилась с академическими театрами, которые в силу традиций наиболее активно сопротивлялись новой власти с ее весьма сомнительными идеологическими критериями. Однако власть считала, например, оперный репертуар Большого театра «обветшалым», а балетный — «дворянско-классическим с культом добрых королей и волшебных фей». Особые нарекания вызвал Театр Революции, находящийся «в особых благоприятных условиях: на полном госснабжении» (академические театры субсидировались только частично). Во главе Театра Революции был Политсовет в составе О. Каменевой, С. Богуславского, В. Мейерхольда и др. Нарекания были вызваны появлением на сцене этого театра пьесы «Озеро Люль», «где хотя и показан разлагающийся капитализм, но противопоставленные ему революционеры выявлены как бандиты». Постановлением президиума Коллегии Наркомпроса эта пьеса была признана «идеологически неприемлемой»; было принято решение о «партийном воздействии на Политсовет театра с тем, чтобы предотвратить в будущем подобные постановки, дорого обходящиеся государству»^{415}.