Политическая цензура в СССР. 1917-1991 гг.

И сама организация Главлита, как признается в процитированном циркуляре, и все последующие реорганизации цензурных органов происходили по инициативе и при участии высших партийных инстанций, защищающих свою идеологию. Так, в записке Агитпропа ЦК (Мальцев) к заседанию ОБ ЦК от 23 ноября 1926 г. (Пр. № 71, п. 4) в преамбуле говорилось: «Подходя к оценке деятельности Главреперткома, нельзя ограничиваться рассмотрением только цензурных и регулирующих функций, необходимо заглянуть глубже и определить, что же вообще лежало в основе его деятельности. Здесь встает вопрос о политике в области театра. (Вопрос о политике в области кино имеет свои особенности, поэтому должен быть рассмотрен особо.) Нужно прямо сказать, что политики, отвечающей общим задачам партии в ее борьбе с враждебными нам идеологиями, у нас в этом деле не было (выделено нами. — Т. Г.). Революция мало отразилась на театре. К 9-й годовщине Октября мы имеем театр в основном таким же, каким оставила его буржуазия. Больше того, мы имеем теперь факты, свидетельствующие о том, что театр тянется даже назад и старается ликвидировать уступки, которые у него все же были вырваны революцией»^{305}. Далее следует всеобъемлющий обзор ситуации в театральном мире: от государственных академических до рабочих и клубных театров. При этом отмечается засилье, наряду со старым дореволюционным репертуаром, постановок бульварного, «сменовеховского» и «авантюрно-заговорнического» характера и пассивная роль Ассоциации советских драматургов в становлении советского репертуара, определяемого как «революционно-бытовые и агитационные пьесы». Только на фоне этих проблем формулируются задачи Главреперткома, призванного решить «недостатки в управлении театрами и театральной политикой»^{306}. Документ демонстрирует, что все цензурные преобразования носили политико-идеологический оттенок и имели своей целью, прежде всего, проведение культурной политики или ее корректировку.

Бесценную, с точки зрения объективности, характеристику цензуре дает в своих воспоминаниях О. Литовский, — фигура, мифологизированная М.А. Булгаковым, занимающая в истории советской цензуры особое место. «Советский контроль не мог ограничивать свою деятельность разрешениями и запрещениями, — она (цензура. — Т. Г.), вынуждена была входить в самое нутро творческого процесса театра. Такой цензуры не было во всей истории мирового театра» — писал он. Говоря о специфике советской цензуры, Литовский подчеркивал прежде всего ее «неформальность», подразумевая идеологическую направленность. Если в дореволюционное время цензоров интересовала буква закона, соответствие текста официальному, реестрам дозволенного, то советская цензура, как утверждал он, всегда входила в существо дела, а именно анализировала его политическую благонадежность. Обладая колоссальным опытом 15-летней работы в цензурных органах, О. Литовский отмечал, что советская цензура являлась как бы продолжением общественной критики и совмещала в себе функции контроля с функциями художественного и идеологического руководства^{307}.

С уверенностью обремененного безграничной властью чиновника О. Литовский свидетельствовал о том, какое давление оказывали цензоры на таких столпов культуры, как М.А. Булгаков, В.И. Немирович-Данченко, А.М. Горький. Если о цензурных мучениях М.А. Булгакова мы знаем из его романов, то из воспоминаний самого О. Литовского мы узнаем о том, как под его «руководством» В.И. Немирович-Данченко составлял пятилетний репертуар МХАТ, определяя, «какая пьеса нужная, а какая ненужная». Однако сцена, которая произошла на просмотре «Егора Булычева», превзошла и это. Присутствующие на репетиции были смущены присутствием А.М. Горького и ждали первой реплики от него, но О. Литовский, углядев политический «прокол», его опередил, спросив у драматурга, правильно ли, что во время демонстрации в канун Октябрьской революции у окон дома Булычева демонстранты пели «Марсельезу»? Горький поднял глаза и сказал: «А Вы хотели, чтобы они «Интернационал» пели?» «Нет, почему же…», — не смущаясь ответил цензор. И пояснил свою точку зрения, предложив «Смело, товарищи, в ногу!». Горький подумал и согласился^{308}.