Политические хроники, 1921-1927

Исаев набросился на громадного, белого от бешенства Ванюшина и, легко скрутив ему руки за спину, выволок из ложи. Он бежал вместе с ним по фойе, слышал полицейские свистки; плечом распахнул дверь и затолкал Ванюшина в пролетку. Падая рядом с ним, он крикнул кучеру:

— Гони!

Ванюшин плакал, бормоча ругательства. Плакал он жалобно, по-женски. По-видимому, так плачут холостяки: всхлипывая, растирая по лицу слезы и очень себя жалея.

— Пусть он едет на Шестую Матросскую, в дом Сидельникова, — сквозь слезы, пьяно всхлипывая, попросил Ванюшин. — Там Минька живет, он меня исповедует.

У МИНЬКИ

Минька — старый лакей, проживший в услужении у ванюшинской семьи пятьдесят лет, оказался быстрым, юрким стариком, почти без единого седого волоса, с фиолетовым носом и в шелковой красной рубахе. Увидав Ванюшина, ввалившегося в дверь его полуподвальной комнаты, очень сырой, но чистой, Минька вскочил из-за стола, бросился к гостям, стал снимать с них шубы, шапки и рукавицы; все это он уносил за пеструю занавесочку возле двери, продолжая что-то бормотать и присмеиваться.

Ванюшин лег на низкую деревянную лавку, покрытую старым тряпьем, вытянулся, сложил на груди руки, взял с полочки длинную церковную свечу, поставил ее у себя на груди и спросил:

— Минь, я на покойника похож?

— Ох, Косинька, похож, похож, — обрадованно залепетал старик. — Ну, прямо как живой…

Исаев засмеялся, а Ванюшин, не открывая глаз, сказал:

— Это он так с ума, не с глупости. Минь, а ты чего во все красное вырядился?

— К им готовлюся, цвет к лику примеряю.

— А придут?

— Миленький Косинька, ты не сердися, я тебе так скажу, что когда дрова рубишь, палец острием зацепишь, так сначала-то ничего не видно, только беленькое виднеется, слабенькое такое, беленькое, а уж потом, пообождав, кровушка выступает.

Ванюшин лежал на лавке, состарившийся, одутловатый. Одним глазом он пристально глядел на Исаева, а другой держал закрытым, словно давая ему отдохнуть.

— Скажите, дедушка, — спросил Исаев, — а что со мной будет? Мне цыганка смешное нагадала.

— Тебе? — переспросил Минька и мягко улыбнулся. — Тебе я даже говорить не хочу, что будет. Она тебе надолго гадала?

— Надолго.

— Ну, тогда ты верь, сынок, ты верь. Хотя, по всему, в черточках твоих серенькое есть, это перед окончанием появляется, при самом кончике, когда он вьется, вьется, как во сне, ты за ним, а он выскользает, выскользает, вот тогда это серенькое и появляется. А ты поспи, Косинька, вон ты желтенький весь. У тебя, правда, цвет хороший, лимонный, это к началу, не к концу, только ты замаялся совсем. Хочешь, я сбегаю баб покличу, они вам песни споют?

— Не надо, — отозвался Ванюшин, глядя по-прежнему на Исаева одним правым глазом. — Минь, а ты зачем моего друга пугаешь?

— Да рази я пугаю? — заулыбался, засветился Минька. — Я его на разлом проверял, другой сразу бабу требует, а этот ноздрей только поиграл — и весь отклик. Косинька, я человека по отклику чувствую. Это как в стекло плюнешь — тебя ж и обрызжет, а в лесу, где все мягкое, там плювай куда хочешь, там от плювка травка вырастет, только на будущий год и по ранней весне, по самой ранней. Так что меня пугаться нечего, я дед добрый, вона этими руками тебя выходил.

— Рассолу принеси, — попросил Ванюшин.

Минька, пританцовывая и бормоча, убежал. Ванюшин посмотрел ему вслед и вздохнул.

— Вы поняли, зачем он вам говорил про кончик, который вьется? Это он меня утешал. А? Здорово, да? Самая большая радость для человека, у которого померла жена, это если у его ближайшего друга окочурится невеста. Разве не так? Так. Только это в самое нутро запрятано. Мы в этом, хоть убей, не признаемся, а он — простой мужик, что ему терять, чего пугаться? Он все свое с собой носит, одинок и стар — потому правдив.

Минька прибежал с огромным жбаном, в котором плескался мутный рассол. В нем плавали большие смородиновые листья и декоративные гроздья здешнего игольчатого укропа. Ванюшин, задрожав, схватил руками жбан и впился в него зубами. Исаев видел, как по его громадной, толстой шее, грохоча и замирая, елозил кадык.

— На, — запыхавшись, утирая с подбородка зеленоватые капли, сказал он прерывистым голосом, — оттягивает, как молитва.

Исаев выпил рассолу. Он был холодный до того, что леденило зубы.

— Сейчас мой квартирант подойдет, — суетливо радовался Минька, принимая жбан у Исаева, — пошлю его в лавку, он колбаски принесет, я извозчичьей поджарки затушу. Помнишь, Косинька, я тебя ею тайком от маменьки кормил?

— Какой у тебя квартирант? Зачем? Что, денег не хватает, которые шлю?