Политические хроники, 1921-1927

— Ой, ой, ой, ой, Господи, не бранися, я их в банк кладу на твое имя. Я один, зачем они мне? А квартирант у меня занятный, из профессоров он, Шамес его зовут, лягушек все разрезает, когда лето. А зимой по базару ходит, песни играет про иудеев своих, ему хорошо подают, иудея, если он нищий и убогий, наш народ гораздо больше своего убогого жалеет. Если уж еврей убогий, то, значит, он нашего в семь раз убоже и жалчей. А на денежки, что зимой собирает, Шамес летом лягушек покупает, режет их и в мыкроскоп смотрит, пишет в книжку, а потом мы лягушек в подсолнечном масле жарим. Я сначала их есть не мог, а теперь я от них сильней делаюсь, ей-бог, как от трепанга, даже грешную девку во сне хочу…

Шамес пришел, когда Ванюшин, Исаев и Минька сидели вокруг стола и пили водку, играя при этом в подкидного дурака на раздевание. Ванюшин был уже полуголым, часто и беспричинно смеялся, глаза его блестели радостно и беззаботно, по белой впадинке посредине груди ползли медленные капли пота.

— Сколько принес, Рувимка?! Вот еще, Косинька, три мои десятки открой, а шестерки я на погончики тебе сохраню. Слышь, доктор, сколько собрал сегодня?

— Рубль восемьдесят.

— Сбегай за колбаской к Филимону, а? Я извозчичьей натомлю с лучком…

Шамес надел картуз, запахнул свой драный лапсердак, надетый поверх обезьяньей американской «душегрейки», и вышел.

— Молчаливый у тебя жилец, — сказал Ванюшин. — А десятки я эти заберу. На отбой. И шестерками ты своими обожрешься. Максим Максимыч, ходите под него.

— Даму возьмете?

— Смотря какую предложите…

— Бубновую.

— Эту мы возьмем. Косинька, а теперь ты захаживай под своего дружка. Он тебя в прежнем кону спасал, а ты ж его теперь и оставишь в дураках.

— Я ход пропущу…

— Такого закона нет, — сказал Исаев. — Дед прав: либо сажайте меня, либо выручайте.

— Тогда посажу, — сказал Ванюшин и выпил рюмочку. — Три десятки прошу потянуть.

— Это добро я раскрою.

— А туза пик?

— На него козырный есть. Все. Я выскочил. А зря вы меня гробили, Николай Иванович, я страсть какой злопамятный…

Шамес вошел так же молча, как уходил, и положил на стол круг тонкой охотничьей колбасы.

— Мы, кстати, не опоздаем? — спросил Ванюшин. — Эта сволочь когда должна приехать?

— К шести. Сейчас четыре. Я, пожалуй, схожу к телефону, вызову машину к половине шестого.

— Зачем вам мучиться-то…

— Это вы считаете мученьем? Миня, скажите, где тут поблизости телефон?

— В полицейском участке. Ближе нет.

ГДЕ Ж ГИАЦИНТОВ-ТО?

До ближайшего полицейского участка было пять минут ходу. В нетопленой дежурной комнате старик полицейский играл на губной гармошке старинную песню про «Ваньку-ключника».

— Где у вас телефонный аппарат?

— А на што он вам?

— Позвонить к полковнику Гиацинтову.

— А по мне, хоть Георгинов, хоть Анютеглазкин, хоть Пионов, один черт.

— Он начальник контрразведки, милейший!

— Чего?

— Господи Боже ты мой, — устало сказал Исаев, — а начальство ваше где?

— В дежурном кабинете.

Исаев прошел к дежурному унтер-офицеру, тот долго разглядывал его корреспондентский билет, хмурился, пыжился и краснел, а потом спросил:

— Сами из православных будете?

— Да.

— Понятно… Значит, надо позвонить?

— Очень.

— Бывает…

— Можно?

— Одну минуточку…

— Пожалуйста.

— Вы сказали, что сами из православных?

— Да.

— А звонить к кому собираетесь?

— К полковнику Гиацинтову.

— Это который по линии пожарного ведомства в порту?

— Он самый.

— А чего ж про контрразведку говорили дежурному? Сами-то православный будете? — повторил свой вопрос унтер. От него несло табаком и стародавним прокисшим водочным перегаром.

Исаев секунду смотрел в его пустые глаза, глаза раба и палача, которому скучно жить на земле. А скука — она все примет, даже обиду.

— Встать! — вдруг заорал Исаев. — Я ротмистр Буйвол-Волынский! Отвечать по уставу, сволочь!

Лицо унтера, поначалу окаменевшее, вдруг расцвело и стало оживать на глазах. Он вскочил, проревел нечто звериное, но очень счастливое и вскинул руку к козырьку.

«Среди этой несчастной погани действительно кому угодно можно морду бить», — с тоской подумал Исаев. Опустился на стул возле телефона, вызвал номер и стал ждать ответа. В соседней комнате по-прежнему грустно играл на губной гармошке дежурный полицейский.

— Ротмистр Пимезов, — ответил адъютант Гиацинтова.

— Воля?

— Да. С кем имею честь?

— Исаев.

— О, Максим, — с повышенной оживленностью ответил адъютант Гиацинтова и замолчал. По-видимому, он зажал трубку рукой и сейчас быстро спрашивал кого-то, стоявшего рядом. Адъютант был человек огромного вкуса, завзятый театрал и меломан, но что касается оперативной работы — весьма беспомощен.

— Вам нужен полковник?

— Да.

— Он сейчас поехал в тюрьму на допрос одного корейского спекулянта, — намекая на Чена, сказал Пимезов.

— Я обнимаю вас, Воля. Ставьте послезавтра на Граведора, он придет первым в пятом забеге.

— Принимаете пари?

— Конечно.

Исаев положил трубку на рычаг, в задумчивости посмотрел в окно, рассеянно сказал унтеру:

— Стоять вольно.

Вызвал номер Фривейского.

— Здравия желаю, Алекс, — сказал он чужим голосом.

— Добрый день. Что, развлечения на сегодня отменяются?

— Почему?