Политические работы 1895–1919

Безжизненная машина представляет собой сгустившийся дух. Только то, что она такова, наделяет ее силой принуждать людей служить ей и определять будни их рабочей жизни так властно, как это фактически происходит на фабрике. Сгустившийся дух — это еще и та живая машина, какой является бюрократическая организация с ее требующим специального обучения профессиональным трудом, с ее разграничением компетенций, с ее уставами и с иерархически ступенчатыми отношениями подчинения. В союзе с мертвой машиной эта машина стремится изготовить оболочку той будущей личной зависимости, с которой люди — подобно феллахам в древнеегипетском государстве — вероятно, со временем вынуждены будут бессильно смириться, если с чисто технической точки зрения хорошее, а это значит — рациональное управление и обслуживание со стороны чиновников, будет для них последней и единственной ценностью, выносящей решения об управлении их делами. Ибо бюрократия исполняет это несравненно лучше любой другой организации господства. А эта оболочка, которую расхваливают наши наивные литераторы, дополненная прикованностью каждого к предприятию (прообраз чего можно видеть в так называемых «комитетах, выплачивающих пособие»), к классу (из–за растущей незыблемости структуры владений) и, вероятно, когда–нибудь в будущем еще и к профессии (благодаря «литургическому»[66] удовлетворению государственных потребностей, т. е. выполнению профессиональными организациями государственных задач) будет лишь нерушимее, если в социальной области, как в барщинных государствах прошлого, «сословная» организация подвластных объединится с бюрократией (что в действительности означает — подчинится ей). Тогда просияет «органическое», т. е. египетско–восточное членение общества, но в противоположность последнему оно будет строго рациональным, как машина. Кто станет отрицать, что подобная возможность располагается в недрах будущего? Об этом уже часто говорили, и путаное представление о таких возможностях отбрасывает свою тень на продукцию наших литераторов. Итак, допустим: как раз эта возможность воплотится в виде неминуемой судьбы, — кто тогда не захочет посмеяться над страхом наших литераторов перед тем, что политическое и социальное развитие, дескать, уготовит нам в будущем чересчур много «индивидуализма», «демократии» или чего–нибудь подобного, а «истинная свобода» просияет лишь тогда, когда теперешняя «анархия» нашего хозяйственного производства и «партийная суета» наших парламентов окажутся упраздненными ради «социального порядка» и «органической структуры» — это означает пацифизм социальной немощи, оказавшейся под мощными крылами единственной совершенно неумолимой силы — государственной и хозяйственной бюрократии!

Ввиду решающего факта, — неудержимого марша бюрократизации, — вопрос о будущих формах политической организации можно вообще ставить только в следующем виде:

   1) как в связи с подавляющим превосходством тенденции к бюрократизации вообще еще возможно спасти хоть какие–то остатки хоть в каком–нибудь смысле «индивидуалистического» движения к свободе? Ибо, в конечном счете, будет грубым самообманом полагать, будто без этих достижений эпохи «прав человека» мы (даже самые консервативные среди нас) вообще сегодня выживем. Но на этот раз такой вопрос интересовать нас не должен, ибо наряду с ним есть еще один, который для нас здесь важен:

   2) как — в связи с необходимостью и обусловленным ею властным положением интересующего нас здесь государственного чиновничества — можно дать какую–либо гарантию того, что имеются силы, которые ограничивают господство этой непрерывно растущей по своему значению прослойки и действенно ее контролируют? Как будет вообще возможна демократия — хотя бы в этом ограниченном смысле? Но и это не единственный вопрос, каковой нас здесь занимает. Ибо