Политика

1. Но оставим теперь в стороне речь о пифагорейцах: их достаточно коснуться настолько, [насколько мы коснулись]. Что касается тех, которые идеи принимают за причины, то они, стремясь прежде всего получить изысканием причины окружающих нас вещей, ввели в дело другие, равные по числу первым, подобно тому как если бы кто, желая сосчитать [что-нибудь], думал, что он не может сосчитать, если [вещей] будет немного, а сосчитает, увеличивши их число[121]. Действительно, видов у них почти равное число, или, во всяком случае, не меньше, чем тех вещей, от которых они, исследуя их причины, дошли до видов[122]. С каждым предметом у них есть что-нибудь соименное, и рядом с сущностями всего прочего у них есть единое, которое обнимает многое, и притом как в отношении вещей окружающих, так и в отношении вечных[123].

2. Кроме того, у них не оказывается ни одного из тех способов, которыми мы могли бы доказать, что существуют виды. Ибо некоторые [из их доказательств] не ведут необходимо к заключению, [принятому ими], из некоторых же выходит, что есть виды того, в чем, мы думаем, нет их. Так, на основании доводов, [извлеченных из теории] знания[124], виды будут для всего того, о чем есть знание; на основании того, что есть единое во многом[125], [виды будут] и для отрицаний; на основании того, что можно думать о чем-нибудь, [если это последнее] и уничтожено, [будут виды] и для того, что подвержено и уничтожению, потому что существует некоторый признак всего этого.

3. Но и наиболее точные из доводов то допускают идеи относительных вещей, о которых мы не говорим, что они составляют род сам по себе, то даже предполагают «третьего человека»[126]. Вообще говоря, доводы в пользу видов уничтожают то, существования чего сторонники видов желают еще более, чем существования идей. Выходит, например, что не двойственность[127] (диада) прежде существует, а число, относительное раньше того, что само по себе существует, не считая всего того, в чем некоторые, ставшие последователями учения об идеях, стали в противоречие со своими началами.

4. Даже если допустить основание, в силу которого мы признаем существование идей, то виды будут не только для сущностей, но и для многого другого. И в самом деле, единою мысль бывает не только о сущностях, но и о всем остальном[128]; знание есть не только о сущности, но и о другом, а такого другого встречается бесчисленное множество[129].

В силу же необходимости и в силу своего учения о видах, если виды могут приходить в соучастие, то идеи должны быть только о сущностях: ведь они соучаствуют не как попало, но соучастие должно быть с каждым предметом настолько, насколько говорится не о субстрате его[130]. Приведу пример: положим, что-нибудь участвует в [идее] двойного в самом себе, оно же участвует и в [идее] вечного, но это случайное участие, ибо двойное случайно есть вечное[131].

5. Итак, виды будут только [видами] сущности[132]; значит, и здесь и там[133] сущность означается одинаково. А иначе что значит, если говорят, что рядом с этим [миром] существует что-то, а именно, что единое существует при многом? А если идеи и то, что участвует в них, суть однородные [понятия[134] ], то (между ними) будет нечто общее. Почему же если есть двоякого рода диады: подверженные уничтожению и другие, которых много, но которые тем не менее вечны, то понятие диады скорее можно назвать единым и тождественным, чем при существовании ее и какой-нибудь еще[135]? А если неоднородны[136] идеи и сущности вещей, то тут было бы простое обозначение двух предметов одним именем[137], подобно тому как если бы кто назвал человеком и Каллия, и кусок дерева, не подметив между ними ничего общего.

6. Больше всего было бы затруднений решить, как же это виды встречаются[138] с чувственно воспринимаемым, будет ли оно вечно или способно рождаться и уничтожаться. Виды ведь не могут быть причиною ни движения, ни перемены какой-нибудь для чувственно воспринимаемого.

7. Однако же они вовсе не помогают ни знанию прочих вещей, потому что они не суть сущность этих [вещей], а иначе они были бы в самых этих [вещах], ни существованию, если они не присущи тем вещам, которые соучаствуют в них. Могло бы, пожалуй, показаться, что они суть причины вещей в том смысле, как белизна, примешанная к предмету, который бел. Но это объяснение, принятое сперва Анаксагором, а потом Эвдоксом[139] и некоторыми другими, слишком легко опровергнуть. Ибо легко свести многое невозможное на подобного рода теорию.