Политика & Эстетика. Коллективная монография

Утро.

Били зарю на дворах казарм; утренний ветер задувал фонари. В этот час рой тревожных снов волнует голову отрока. Лампы, как глаза, налитые кровью, страшно шевелятся и отбиваются на сером воздухе красными пятнами; душа под упрямым гнетом тяжести телесной борется, как день с лампадой. Как лицо, в слезах осушаемое ветром, воздух полон трепетанием всего исчезающего. Там и сям домы начинают дымиться. Бедные работницы с охолодевшими безмолочными грудями раздувают огонь и дуют в кулаки. В этот час, когда голод и нужда чувствительнее, страдания родильниц жесточе. Вдали голос петуха раздирает воздух, как стон, прерванный током крови. Здания тонут в морозном тумане. Умирающие в углах больниц издают последнее дыхание в судорожной икоте. Дрожащая Аврора в зелено-розовой одежде тихо подвигается по опустевшей Сене, и мрачный Париж, протирая глаза, хватается за рабочие орудия – старик трудолюбивый.

Все, знающие Париж и вместе с тем любящие истинную поэзию, найдут, без сомнения, в этих строках два редких достоинства: оригинальность городского пейзажа и фотографию парижских сцен601.

Здесь не стоит разбирать достоинства и недостатки перевода Н.И. Сазонова – оставим такого рода опыт для отдельного филологического этюда в контексте изучения истории переводов Бодлера на русский язык.

В заключение заметим только, что в переводе русского литератора сказались два важных момента; один из них касается непосредственно поэзии Бодлера, а другой имеет прямое отношение к традиции художественного перевода в России. Сазонов как переводчик верно ухватывает некое направление, некий настрой поэтического мышления Бодлера, который можно определить, если не бояться парадоксов, как де-версификацию и де-поэтизацию поэзии. Речь идет о стремлении автора «Цветов зла» освободить поэзию, с одной стороны, от жестких рамок классического сонета, а с другой стороны – от предписанного формой традиционно «высокого содержания» поэзии за счет введения в нее элементов жесткого, порой грубого реализма. Не будем развивать этот тезис, лишь напомним: именно эта тенденция метода Бодлера столь ошеломила современников, что сразу после публикации «Цветы зла» подверглись судебному преследованию, при этом приговор государственного обвинителя Эрнеста Пинара, за полгода до этого осудившего «Госпожу Бовари» Гюстава Флобера, гласил:

Считать установленным, что заблуждение поэта, как в цели, коей он хотел достичь, так и на пути, коим он к ней следовал, и каковы бы ни были при том усилия стиля, которые он мог предпринять, какова бы ни была хула, что предваряла или заключала его живописания, не может умалить пагубного воздействия картин, каковые он представляет читателю и каковые, в инкриминированных пиесах, неизбежно ведут к возбуждению чувств посредством грубого и оскорбительного для чистоты реализма602.

Сама история суда над «Цветами зла», защиты, которую устраивал поэт, подбирая видных адвокатов и заручаясь поддержкой влиятельных особ, тексты и письма, написанные в этой связи, а равно влияние этого опыта на то, что следует назвать вслед за французским философом Ж. Рансьером «политикой поэзии» Бодлера603, – все это заслуживает отдельного рассмотрения. Здесь же подчеркнем, что именно де-версификация поэзии приведет поэта к прозе, к «малым поэмам в прозе», как он сам определяет жанр «Парижского сплина».