Политика & Эстетика. Коллективная монография

В конечном счете, назвать Бодлера невинной жертвой процесса (скандала, который должен был стать «основанием успеха») невозможно. Он догадывался – а то и знал наверняка, – на какой риск идет, тем более после суда над Флобером и другими авторами. Он хотел суда над собой – по крайней мере, бессознательно. Им двигало желание таким образом создать себе репутацию – в чем он и преуспел. Кроме того, им двигал мазохизм, помогавший ему чувствовать себя не похожим на других, а именно это чувство лежало в основе его дендизма. Он так же не стремился избежать процесса, как не стремился в 1844 году избежать установления над собой опеки119.

Тривиальному взгляду все это видится лишь позой оригинала, заслуживающей если не осуждения, то по крайней мере насмешки. Сам же Бодлер подобные проявления творческой личности, в силу ее неординарности отчужденной от «нормальных» людей, связывает с высоким искупительным страданием, которое должно служить исцелению «нечистого» мира:

Soyez béni, mon Dieu, qui donnez la souffrance
Comme un divin remède à nos impuretés…

«Bénédiction»

Благодарю, Господь! Ты нас обрек несчастьям,
Но в них лекарство дал для очищенья нам…

«Напутствие» (Перевод В. Левика

)

Таким Бодлеру представляется смысл его творчества и неизбежная в таком случае участь автора – участь парии (как говорил А. де Виньи) или «проклятого поэта» (как позднее скажет П. Верлен). Эту судьбу Бодлер предощущает с юности.

Уже в 18 лет он не разделяет господствующих литературных вкусов, резко негативно оценивая самых читаемых из современных авторов, особенно Эжена Сю, который ему «смертельно скучен» (il m’a ennuyé à mourir): «…tout cela est faux, exagéré, extravagant, boursouflé… je suis dégouté de tout cela…» («…все это фальшиво, раздуто сверх всякой меры, нелепо, напыщенно… у меня это вызывает отвращение…»120). Его читательские пристрастия складываются тоже часто вразрез с общепринятыми: он восхищается психологическим романом Сент-Бёва «Сладострастие» (1834), который далеко не всеми был оценен в момент публикации. Под впечатлением этого романа и поэзии Сент-Бёва, в обращенном к Сент-Бёву восторженном стихотворении Бодлер говорит об Одиночестве и Меланхолии как о спутниках своей жизни, отмеченной даром «преобразить страдание – в истинное сладострастие»121:

L’art cruel qu’un Démon en naissant m’a donné,
De la douleur pour faire une volupté vraie, –
D’ensanglanter son mal et de gratter sa plaie.

A Sainte-Beuve

(Жестокое искусство, которое при рождении дано мне Демоном,
Чтобы преобразить страдание в истинное сладострастие,
Чтобы боль истекала кровью, бередить свою рану.)

Повинуясь этому Демону сладострастия, Бодлер причисляет себя к тем, кто отдается магии «сладострастия в страдании»:

Tous les etres aimés
Sont des vases de fiel qu’on boit les yeux fermés,
Et leur coeur transpersé que la douleur allèche
Expire chaque jour en bénissant sa flèche.

A Sainte-Beuve

(Любимое существо –
Это сосуд с горьким напитком (букв.: с желчью),
который пьешь, закрыв глаза,
А его раненое сердце, завороженное болью,
Умирает день за днем, благословляя стрелу.)