Политики, предатели, пророки

Поэтому, когда его критики предъявляют ему обвинение в том, что он по изменению в своем отношении к истории на место самоценности фактов ставит значимость их политической интерпретации — прав он, а не они. Потому что есть история, как историческая наука, как часть процесса познания. Но есть ее использование в политических целях, когда те или иные факты, допускающие разную трактовку, используются для борьбы против твоей страны. И отдавать это пространство под контроль цивилизационных конкурентов — нелепо, как и нелепо под видом непредвзятости отдавать историю в качестве оружия в руки своих противников.

«Как лезвие меча история длинна, но память коротка ее как рукоять. Послужит лишь тому оружием она, кто сможет рукоять в своей руке зажать».

Факты не воюют с фактами — но их интерпретации воюют друг с другом. Есть основания полагать, что Мединский это понимает.

Вопрос в том, насколько он сможет это понимание воплотить в политике и работе своего министерства.

И третий узел проблем как раз и состоит в том, останется все это лишь личным пониманием Мединского, или реально воплотится в деятельности его министерства.

У него есть шанс. Есть множество проблем. Но есть и шанс. Стать неким новым Луначарским. Стать создателем новой культурной политики в стране, где четверть века никакой культурной политики не было вообще.

Многие из того, что для этого нужно — он, кажется, понимает. Вопрос в том, насколько ему удастся этот шанс реализовать.

После того, как Владимир Мединский в одном из интервью, оппонируя апологетике деидеологизации, высказал резко прозвучавшую, но вполне очевидную мысль, что человек без идеологии уподобляется животному — итак недолюбливающие его представители псевдолиберальных групп явно ощутили приступ ненависти в его адрес. То же «Эхо Москвы» один за другим стало вывешивать выпады в его адрес — более или менее озлобленные на том основании, что он предпочитает осмысленное искусство — бессодержательному.

В этом отношении неприятие слов Мединского о значении идеологии — это всего лишь отстаивание своего права на то, чтобы продаваться той идеологии, которая в данный момент окажется выгоднее и доходнее.

Фраза о том, что человек без идеологии превращается в животное — на самом деле предельно точна и не в переносном, а в прямом, собственном смысле слова. Не в плане той или иной атаки на представителей той или иной политической линии, а сугубо в научном смысле слова.

Человек — биосоциальное существо. Вне своего социального существования он действительно оказывается всего лишь животным — как сходили с ума и превращались в животных реальные Робинзона, прожившие в одиночестве обычно более двух лет.

Социальность человека — не в факте его жизни в социуме. Она в его существовании в определенном, рождаемом социумом смысловом и ценностном поле. Человека от животного в конечном счете отличает одно — наличие того, что для него важнее его биологического существования. Целей и ценностей, за которые он готов отдать свою жизнь. То есть — в том или ином виде идеологии.

Идеология — это не декларирование лозунгов. Это — цели и ценности. То, чего он хочет достичь и то, чем в этом стремлении он не может поступиться. Там, где он не стремится ни к чему — и для него не важно ничто (или если его цели сведены исключительно к удовлетворению физиологических потребностей и инстинктов и ради них он готов пожертвовать любыми ценностями) — он и перестает быть человеком.

Здесь есть момент, связанный с отличием идеологии от религии, но он лишь в том, что если религия опирается, прежде всего, на веру, в самом веровании находя подтверждение истинности своего видения мира, идеология опирается, в первую очередь, на научное познание, сочетая его с выходящей за рамки исключительно рационализма эмоциональной и психологической приверженностью принятой картине мире.

Идеология всегда, конечно, включает в себя интерпретацию — но, чтобы иметь интерпретацию, она должна опираться и опирается на более или менее достоверно установленные и научно подтвержденные факты.

Политическая идеология включает в себя, прежде всего аксиологию, то есть — систему ценностей, политическую доктрину и экономическую доктрину — устойчивые представления о том, каково для носителей данной идеологии желательное, предпочтительное политическое и экономическое устройство общества.

Тех, кто с ненавистью твердит о вечном зле идеологии, не устраивают несколько вещей.

Во-первых, характер устойчивости идеологии. То есть, невозможность подчинить себя конъюнктуре: либо ты веришь в то, что снял в том же «Белорусском вокзале», либо ты веришь в Чубайса.

То есть, при прочих равных, идеология предполагает невозможность продаваться. И для того, кто своим амплуа в жизни сделал признание права на продажность (что, впрочем, тоже есть определенная идеология), это уже ненавистно и недопустимо, потому что как минимум его моральное право на продажность ограничивает. Или обнажает, демонстрируя, что внутренняя сущность данного режиссера либо «интернет-деятеля» — продажность, как таковая.