Политолог

Стрижайло не чувствовал себя сторонним наблюдателем. Он не просто искал сюжеты для мюзикла, не просто насыщался зрелищами. Он был соучастником. Живущие в нем сокровенные духи, что вселились когда-то в детстве, излетев из сырого подвала, были сродни «духам тундры», которых закабалил беспощадный Маковский. Братские духи томились в неволе, служили прихотям и извращениям магната, и он, Стрижайло, – вместилище «духов подвала» – был солидарен с пленными братьями. Сострадал, был готов им помочь, извлечь из плена. Нанести по Маковскому сокрушительный удар.

Его внимание отвлекла торжественная громкая музыка, сочиненная все теми же дедушкой и внучкой Никитиными: «Фонтаны нефти голубые…» Среди огней и фейерверков возникла праздничная процессия. Нечто среднее между католическим шествием и карнавалом в Рио-де-Жанейро. Три бывших шамана, а ныне раввин, священник и мулла, поддерживали носилки, украшенные позументами, с высоким сверкающим балдахином. Под балдахином возвышалась величественная, в три человеческих роста, фигура Виктора Степановича Черномырдина. Властный, непреклонный, изображенный скульптором в момент, когда говорил с Шамилем Басаевым или стрелял из гранатомета в убегающих медвежат, Черномырдин, весь черный, с негроидными губами, был покровителем «Города счастья» и одновременно тотемным животным компании «Глюкос». У подножия фигуры выпуклым золотом были выведены изречения Виктора Степановича, с которыми тот обращался к народу, все сплошь матерные, произнесенные некогда смачно, с характерным хохотком.

Перед изваянием Черномырдина счастливая пара родителей несла своего новорожденного негритенка, голенького и черного, как миска нефти, готовилась совершить жертвоприношение.

За балдахином двигалась нескончаемая процессия – градоначальник, чиновники, представители корпорации «Глюкос», начальники служб, офицеры гарнизона, духовенство, купечество, земство, представители конфессий, представители национальных меньшинств, представители сексуальных меньшинств, представители думского большинства, ветераны, интеллигенция, делегации трудовых коллективов, активистки женского движения, активисты «Белуны» и Гринпис, лидеры партий, глава чеченской диаспоры, глава азербайджанской диаспоры, глава таджикской диаспоры, цыганский барон, вор в законе, местный правозащитник, клоун, горбун, фигляр, карла, звездочет, укротитель змей и все тот же «снежный человек», огромного роста, с ног до головы поросший шерстью, без тени одежды, идущий то на полусогнутых, то опираясь на кулак правой руки и отталкиваясь сразу двумя лапами, отчего становились видны его коричневые кожаные пятки.

В процессии танцевали румбу, фокстрот, рок-н-ролл, краковяк, вальс-бостон, рэп, ча-ча-ча, уральскую кадриль и новомодные немецкие техно-танцы.

Достигнув центральной площади, процессия остановилась, и начался обряд жертвоприношения.

Черного младенца запихали в рот Виктора Степановича, который поглотил своего духовного сына, как революция поглощает своих детей.

Изваяние опустили на землю, и все три служителя – раввин, батюшка и мулла – извлекли ритуальные ножи, напоминавшие мачете, и стали рассекать на части Виктора Степановича Черномырдина, который оказался огромным кремовым тортом с марципанами и орехами. В центре этого торта лежал живой негритенок, вторично рожденный на свет из чрева Черномырдина с помощью кесарева сечения. Это символизировало вечное возрождение, победу торта над смертью. Рассеченный на множество кусков торт стал поедаться гражданами «Города счастья», что символизировало их долевое участие в делах корпорации, – единство во множестве, частное в целом, ванильное в кремовом, прекрасное в отвратительном. Съевшие торт на мгновение умолкали, а потом принимались бормотать на незнакомом языке, который являлся родным языком Виктора Степановича и напоминал булькающие звуки в утробе объевшегося динозавра.

Соня Ки, в своей короткой юбочке, с целомудренной грудкой, чуть выпиравшей из топика, с наивной сумкой через плечо, делавшей ее похожей на девятиклассницу, не притронулась к торту. Что не укрылось от глаз наблюдательного Стрижайло.

– Вы не любите сладкого? – спросил он.

– Не ем говна, – сухо ответила Соня Ки.

Музыка зазвучала громче. Теперь она была психоделической и галлюциногенной. Стрижайло почувствовал, как сильнее запахли магнолии, олеандр, кусты чайных роз, словно воздух стал пропитываться благовониями, от которых голова шла кругом. Фонари разгорались все ярче, окруженные радужными кольцами, превращались в голубые и зеленые солнца, в малиновые и желтые луны, в лиловые и сиреневые звезды, как на безумной картине Ван Гога.

– Постарайтесь не делать глубоких вздохов, – предупредила Соня Ки. – Под куполом из специальных форсунок распыляется легкий наркотик, производящий действие «веселящего газа».

Стрижайло и впрямь хотелось смеяться, говорить остроумные речи, рассказывать фривольные анекдоты. Чувствуя себя изящным кавалером, светским львом, душой общества, он потянулся к Соне Ки, пытаясь тронуть ее за бедро.