Политолог

Стрижайло чувствовал, как приближается что-то ужасное, – огромное и кровавое. И он был частью этого ужасного, – огромного и кровавого. Это ужасное касалось Москвы, России, всей земли. Землю забинтовывали в красные хлюпающие бинты, сквозь которые булькало, вздувалось, сочилось. Ему снились кошмары. Из мглы надвигалась большая целлулоидная кукла с выпуклыми голубыми глазами. Ее тело становилось мягким и зыбким, в голове открывались розовые нежные жабры, вместо ног извивался гибкий пятнистый хвост, и это был его сын, помещенный в стеклянную банку. Он хотел обнять банку, но руки его погружались во что-то пушистое и пернатое, и это было чучело Сони Ки, покрытое опереньем полярной совы. Он бежал от этого чучела, петляя в соснах, отталкиваясь от земли, поджимая ноги, которые превращались в стойки шасси. Он был самолет, ровно, мощно летящий в морозной синеве. Чувствовал, как у него в фюзеляже, в выпуклом животе, заложен заряд. Нежные женские пальцы двигались по жемчужным четкам, приближаясь к янтарной светящейся ягоде, нажимали ее. Заряд взрывался, распарывал ему брюхо, и оттуда сыпались какие-то книги, какие-то бронзовые канделябры, гербовые печати, и среди этих ворохов возникала Мариетта Чудакова. Голая, неистовая, оседлала литейщика с завода «Серп и Молот», погоняя его мозолистыми крепкими пятками.

Он просыпался с криком и лежал с грохочущим сердцем. Понимал, что погиб. Было неоткуда ждать избавления. Бабушка, единственное любившее его существо, была в плену у березы, существовала безгласно в сплетении древесных волокон. И его удел – слепо и тупо, с покорностью раба, выполнять приказания Потрошкова, который накинул ему на шею веревку и тянет куда-то в красный дымящийся омут. Над омутом – крохотные разноцветные лампочки, как елочная гирлянда.

Третья пара претендентов, вступавших в дебаты, состояла из очаровательной, хрупкой Хоккайдо и Спикера Совета Федерации. Соловейчик, в гипсе, в шейном корсете, под капельницей, выехал на инвалидной коляске, дуя в клаксон.

– Господа, – игриво рассказывал он, – как известно, знаменитый русский преобразователь Столыпин был большой насмешник и забияка. Как-то раз, встретив Плеве, он намеренно назвал его Струве, за что и был вызван на дуэль, которая не состоялась благодаря вмешательству Витте…

На этот раз зал наполняла публика, приглашенная с площади трех вокзалов, – торговцы наркотиками из Таджикистана, русские беженцы из Казахстана, поморы с Терского берега, несколько старушек-блокадниц из Петербурга. Скамейку экспертов занимал цвет литературы. Бок о бок, похожие на выводок тетеревов, сидели – Сорокин, Пелевин, Акунии, Виктор Ерофеев, Татьяна Толстая, Дмитрий Быков.

Все недавно вернулись с франкфуртской ярмарки, где случился небольшой конфуз – Татьяну Толстую и Дмитрия Быкова поселили в одном номере, и Быков выходил к завтраку в шелковом халате Татьяны Толстой, а та совсем не появлялась из номера, ссылаясь на мигрень.

Хоккайдо впорхнула на ринг, опоясанная самурайским мечом, с осиной талией, в черном трико, в черной накидке, на которой ярким шелком был вышит портрет ее брата Япончика. Выхватила меч, описала в воздухе сверкающий вензель и воткнула клинок перед самой инвалидной коляской, так что Соловейчик затрепетал, не спуская глаз с белой сияющей стали.

Спикер вбежал на ринг, высунув красный влажный язык, мордатый, щетинистый. Его тело облегала стеганая попонка, какие носят благородные спаниели, хозяева которых заказывают собачьи туалеты у модельера Альбани. В передних лапах он нес нефритовое блюдо с виагрой. Добежав до коляски, поднял заднюю лапу и побрызгал колесо, оставляя пахучую метку.

– Дамы и господа, – возгласил из инвалидной коляски Соловейчик, как если бы приглашал посетить травматологический пункт, – наши дебаты, наши схватки бультерьеров, наши петушиные бои без правил продолжаются. И сейчас со своей критикой нынешнего правления, со своими идеями по совершенствованию нашей жизни выступит обворожительная Хоккайдо, дивная, как ветка сакуры, теплая и терпкая, как рюмка саке, бурная, как цунами, лучезарная и недостижимая, как гора Фудзи, – так приветствовал Соловейчик восточную красавицу, не выходя за пределы своих представлений о Японии.

Хоккайдо смиренно поклонилась, сложив молитвенно руки. Схватила самурайский меч, острый, как безопасная бритва, и единым взмахом сбрила Спикеру часть щетины, из-под которой проявилась розовая сытая щека, вскормленная на виагре. Такое начало вызвало в зале оживление. Таджики-наркоторговцы закурили травку. Поделились косячками со старушками-блокадницами, и те, курнув, стали негромко читать стихи Ольги Берггольц. Беженцы из Казахстана протягивали Соловейчику виды на жительство, умоляя не выдворять их из страны. Поморы Терского берега, в большинстве своем староверы, стали петь по крюкам псалом, где патриарх Никон назывался Антихристом.