Политолог

– Буду пробивать лыжню, а ты ступай за мной след в след, – легко толкнулся, чуть подпрыгнул на красных полозьях, продавливая снег, видя, как сыпучая струйка скользнула по лакированной лыже. – Побежали! – И вертко, сильно, хлопая красными плоскостями, проваливаясь и яростно выскакивая из глубины, побежал, проминая рыхлую дорогу, зная, что она испуганно, радостно смотрит ему вдогон.

Был полон звериных неукротимых сил. Мышцы его мощно, слаженно двигались, толкая ловкое искусное тело по целине, в которую врезались красные острия. Он хлопал ими, выпарывал пышные клинья, трамбовал плоскостями, прорываясь сквозь студеный воздух. Чувствовал, как стало жарко под плащом, как покрылись испариной работающие спина и живот. Представлял, как она любуется им. Хотел выглядеть в ее глазах неутомимым, стремительным, привыкшим к этому лихому звериному бегу. Утомился, встал, задыхаясь, окруженный паром. Оглянулся, – она далеко отстала, топталась, бултыхалась в разворошенном снегу. Упала, пыталась подняться. Он не спешил на помощь. Любовался, любил ее, такую трогательную, смешную, неумелую, в узорном свитере, среди волнистых снегов.

Они преодолели пустое взгорье, приблизились к поросшей лесом горе. У подножия, прорезая снег до зернистой обкатанной гальки, шумно гремел ручей. Брызгал, рокотал, переливался каменистым дном. Свисавшие кусты были в стеклянных сосульках, причудливых наледях, отражали солнце, близкий снег. Запаянные в стекло, зеленели растения. Ветки, колеблемые водой, ударяли одна о другую и звенели.

Они стояли у ручья, и он жадно созерцал и мысленно хотел описать две свои близкие красные лыжи, нависшие над бегущей водой. Отяжеленную, в ледяной трубке ветку, которая нагнулась к ручью, и ее мотало течением. Высокую над ручьем осину, с зеленым стволом и разъятой пустой вершиной, из которой бил, сиял, сладко кружил голову синий прожектор такой напряженной, завораживающей силы, что душа втягивалась, всасывалась в эту синюю бездну, откуда неслась беззвучная молвь, вещала о чем-то великолепном, ожидающем его сначала в земной жизни, а потом и в жизни небесной.

Она опасливо установила лыжи на обледенелых камнях. Сняла варежку и черпнула из ручья. Поднесла к губам пригоршню, из которой быстро падали яркие капли. Втянула воду, сморщив лоб и изогнув золотистые брови, – так холодна, до зубной ломоты, была вода. Отряхнула руку, собираясь надеть варежку.

– Набери еще, – попросил он.

Она набрала. Он приблизил губы к ее розовой, полной воды ладони, на которой виделся узор пересекающихся линий. Стал пить вкусную, обжигающую воду и, когда пригоршня обмелела, поцеловал розовую холодную глубину ладони, чувствуя, как слабо шевелятся ее замерзшие пальцы. Подумал, что и это опишет в своем рассказе, который рождался тут же, среди озаренных полей.

Их путь следовал на гору, в мелколесье, среди которого возвышалась огромная могучая ель, с дремучими ветвями, черно-зелеными, в искристом, как сахар, снегу. На заостренной вершине краснели шишки. Длинные, смолистые, ледяные на вид, они дымно горели в синеве, недоступные в своей высоте, и он, подымаясь в гору, приветствовал знакомое дерево, каждый раз торжественно встречавшее его на пути в лесные угодья. Она тоже смотрела на шишки, волновавшие ее малиново-красными, с фиолетовым отливом гроздьями.

– Ты знаешь, о чем я подумала. – Они остановились среди голубых теней, чтобы она могла отдохнуть. – Когда уезжала к тебе из Москвы, мои родители ужасались. Куда? К кому? Бросаю училище, уютную квартиру, порываю с друзьями, подругами. Отказываюсь от театров, от выставок, от престижных знакомств. А я иду сейчас, смотрю на эту великолепную ель и думаю, что она прекрасней всех спектаклей и вернисажей, всей праздничной городской иллюминации. Хочу видеть ее каждый день. Хочу запомнить во всей красе, чтобы через много лет, в старости, что бы ни случилось с нами, какие бы напасти на нас ни свалились, мы бы вспомнили эту нашу прогулку, нашу молодость, волю и это чудесное дерево, посаженное на горе только для нас с тобой.

Он не ответил, взволнованный ее искренностью, в которой присутствовали наивное восхищение, стремление удержать быстротечный, ускользающе прекрасный миг, предчувствие неведомых и неизбежных печалей. Но это все после, далеко, не сейчас. А теперь – эта лесистая, с синей тенью гора, дымно-зеленое, великолепное дерево и шишки на вершине как огненные лампады.