Политолог

Обращаться было некуда. Не с кем было поделиться ужасным подозрением. Измученный, разочарованный, надеясь на духовное отдохновение, он вошел в нарядную, классической постройки, церковь, заставленную образами, расцвеченную лампадами. Навстречу вышел священник в золотом облачении, молитвенно сложив руки. Посмотрел взглядом ласкового пастыря и с легким горским акцентом спросил: «Что привело тебя ко мне, сын мой?»

Его охватила безысходность. Его попытка одолеть зло провалилась. Проходя по Большой Бронной мимо синагоги, одержимый безумным сарказмом, он решил заглянуть, уже зная, что увидит чеченца, перелистывающего священную Тору. Но ошибся, – раввином служил еврей. Рыженький, симпатичный, с бегающими веселыми глазками, хитро оглянулся по сторонам, приблизил к уху Стрижайло надушенную бородку, шепнул: «Вы таки от Ахмата Хаджи Кадырова?» – «А хрен его знает, откуда я», – устало ответил Стрижайло, упал в подъехавший «фольксваген» и вернулся домой.

Тянулась долгая московская ночь, когда открытое окно не приносило прохлады, а только тревожные шелесты автомобилей и горячие запахи сохнувшей листвы. Стрижайло лежал в кабинете на диване, и его преследовали галлюцинации. Видел чью-то огромную картину времен Ренессанса. Сквозь тяжелую золоченую раму мерцала ночная Москва. В ней творилось избиение младенцев. Воины в медных шлемах, в развязанных накидках, врывались в дома, отнимали у кормящих матерей плачущих детей, рубили их мечами, насаживали на копья. Матери, полуобнаженные, с млечными грудями, валялись в ногах у воинов, молили о пощаде, но те отталкивали их сандалиями, кропили их головы кровью убитых младенцев. Среди неистовой казни, жуткого избиения гарцевал на коне суровый Царь в багряном плаще, в золоченом венце, с лицом Потрошкова. Это он подвиг воинов на избиение. Он искал среди груды растерзанных тел того единственного младенца, который был ему нужен, но который оставался невидим. Скрывался от палача в «иной жизни», ход в которую знал лишь один Стрижайло. По ночной Москве скакал свирепый всадник в царском венце, отыскивал Стрижайло, чтобы тот под пыткой указал ему ход в «иную, заповедную жизнь».

Раздался звонок, и это был Царь, ворвавшийся на жеребце в подъезд, доскакавший по лестнице до квартиры Стрижайло.

На пороге стоял не Царь, а бомж. Волосы его были спутаны и косматы. В них, как в сорочье гнездо, были вплетены травинки, древесные веточки, птичьи перья, семена растений и трав. Лицо до бровей заросло бородой, как у собаки, с вислыми космами, о которые сломался бы любой гребень. Уши были полны земли, и казалось, из них пробивается побег растения. Руки с нестрижеными черными ногтями поросли жесткой звериной шерсткой, то и дело тянулись к голове, вылавливая докучавшую вошку, выпутывая из волос жучка или кузнечика. Одежда задубела от высохшего пота, глины, иных выделений, пахла тленом, сырыми пнями, поганками и чем-то еще, больным и звериным, чем пахнет нора барсука. Но в этом зверином облике, в повадках лесного животного, готового при малейшем шорохе убежать, Стрижайло чудилось нечто знакомое. Он вглядывался в тревожные глаза человека, в его заросший шерстью рот.

– Человек-Рыба! – воскликнул Стрижайло, узнавая в бомже исчезнувшего кандидата в Президенты, партнера по операции «Смех и слезы». – Где вы пропадали? Где вас носило, Человек-Рыба?

– Я вовсе не Рыба… И вовсе не Человек… Я тот, кого должны были убить и кто чудом избежал смерти за счет превращения в обитателя лесного урочища, где егеря, встречаясь со мной, называли меня «Мишка в сосновом лесу»… – сиплым голосом ответствовал бомж. Жадно водил носом, принюхиваясь к запахам кухни.

– Да вы проходите, – заторопился Стрижайло, тронутый переменами в облике еще недавно жизнелюбивого господина, преуспевающего политика, в недавнем прошлом спикера Думы, секретаря Совета безопасности, друга Верхарна и Масхадова, любителя народных афоризмов, английского виски и кавказских шашлыков. – Горячего чая?.. Еды?.. «Блек лейбл»?

Все это было принято гостем немедленно. Он ел ненасытно, руками, скрежетал зубами, вылизывал консервные банки, кинулся под стол, когда уронил куриную кость, и урча сгрыз ее на полу. Набивал едой не только брюхо, но и защечные мешки, и карманы брюк, рукава изношенного пиджака, словно собирался снова залечь в берлогу, медленно расходуя добытую пищу. Когда холодильник Стрижайло опустел, а из рукавов гостя торчали ноги копченой курицы, из карманов – нарезка семги, из копны волос выглядывала ветчина, а из расстегнутого гульфика высовывалась пачка пельменей, Человек-Рыба остановился в поглощении пищи. После увещеваний хозяина перешел в кабинет, двигаясь где на четвереньках, а где упираясь в паркет кулаком одной руки, как гамадрил. Уселся в плетеное кресло, готовый при малейшей опасности кинуться в окно и исчезнуть, уцепившись за лиану.

– Рассказывайте, дорогой друг, что с вами стряслось, – просил Стрижайло, понимая, что ночной визит не случаен и гостю есть что поведать.