Политрук. На Ржевском выступе

– Ну, задела! – нетерпеливо сказала Бернвальд. – Ты можешь подумать, что я подумала… Уф-ф! Да, ты не такой, как все, но это хорошо! Просто… есть женщины, которые счастливы быть ведомыми, а я ненавижу подчиняться! Хочу быть сверху. – Она покраснела, но оправдываться не стала, сказав с вызовом: – Да, и в этом смысле тоже! А с тобой такой номер не пройдет – я всегда была бы снизу…

– Нет, ну почему же, – плотоядно улыбнулся я, – можно и спереди, спинкой ко мне. На коленках или…

– Антон! – рассердилась Кристя. Но и зарумянилась, а в глазах мало-помалу разгорались опасные темные огонечки.

– Молчу, молчу…

– Вот, сбил меня… – заворчала девушка. Помолчав, покусав губку, она продолжила: – Не знаю, как тебе это объяснить… Конечно, я, как все, хочу счастья, но – маленького, скромного! Счастьица! Дом, муж, двое детей! Ну, там, машина, дача… И все! Вот ты говорил, Павлик всего может добиться. Нет! Всего добьешься ты, если захочешь! Станешь миллиардером или президентом, или… Да кем угодно! Но вот, поверишь ли, лично мне было бы некомфортно рядом с таким супругом. Как Меланье Трамп! Я думаю, она такая же, как и я. Я с удовольствием прокачусь с мужем в отпуск на море – в Ялту или в Анталью, но не в Монако, чтобы завтракать на личной мегаяхте! Такое не для меня. Рая в шалаше я не хочу, пусть даже с милым, но и терема с дворцом мне даром не надо. Вот! – выдохнула Кристина и, смущаясь своей откровенности, резко сказала: – А, ладно! Забудь!

– Подожди! – Я ухватил девушку за руку, и она не воспротивилась. – Давай я поговорю с Павлом?

– Давай, – обронила Кристя, отворачивая лицо.

А мне вдруг стало жалко эту «стервочку», как звал ее Паша. Пользуясь правами лучшего друга, я обнял девушку за плечи и привлек к себе. Кристина прильнула, шмыгнув носом.

– Просто… – глухо вымолвила она, – если он так и будет молчать, мы разъедемся – и… и все. А сама я никогда не сделаю тот самый первый шаг. Мучиться буду, злиться на всех…

Бернвальд всхлипнула, и меня резануло жалостью.

– Все будет хорошо, – проговорил я, – вот увидишь!

Кристина подняла на меня влажные глаза, привстала на цыпочки и поцеловала.

– Спасибо!

Тут половник застучал по кастрюле, и капитальная тетя Таня трубно оповестила лагерь:

– Завтрака-ать!

– Пошли! – оживился я. – Только держись от меня на пионерской дистанции, а то все наши студиозусы потребуют сатисфакции! Хором!

– Ага, щас! – фыркнула Кристина, решительно беря меня под руку. – Будешь солировать!

Само собой, при виде нашей парочки студенты поскучнели, а Паша уткнулся в тарелку, остервенело ковыряя «геркулес». Насмешливо поглядывая на ревнивцев, я с аппетитом позавтракал, следом за кашей слопав ломоть хлеба с маслом и сыром, да с чаем. Хорошо пошло!

С отсутствующим видом допив компот, Ломов вяло распорядился:

– Студенчество до обеда занимается исследованиями. Особое внимание – «смертникам». Лушин, Бернвальд, Лукашины, Трошкин – на южный раскоп.

Ссутулившись, Павел убрел в лес, а мы бодро двинулись за ним. Миша с Сашей тащили целую охапку лопат, даже Кристина несла заступ на хрупком плече. Один я шагал «безоружным», но у меня иная задача.

Мы прошли совсем немного, метров двести от силы, а очутились в настоящих дебрях. Огромные ели в бородах мха, бурелом, густой подлесок – все прелести южной тайги.

Раскоп открылся неожиданно. Я обогнул раскидистое дерево, и вот он – глубокая канава, вырытая в глинистой почве. Кристину скроет с головой, даже если молодая особа привстанет на цыпочки.

За накопанным валом открывалась обширная поляна в кругу елей и берез. От поляны веяло давней смертью.

– Дальше я сам, – сказал, ступая на гулкие мостки, переброшенные через раскоп.

Спустившись по рыхлой, комковатой глине на поляну, я замер. Прилило горестное отчаяние.

– Что там? – спросил Миша Лукашин почему-то шепотом.

Не отвечая, я медленно обошел лужайку и вернулся к раскопу.

– Они все здесь, – еле вытолкнулось из меня.

– Кто? – охнул Сашка.

– Павшие! Они повсюду… Их тут десятки и десятки…

– Ужас какой… – запричитала Бернвальд.

– Мины? – отрывисто спросил Павел. – Снаряды?

– Чисто.

И началась наша скорбная работа – раскопки по войне. Лопаты осторожно разгребали тонкие слои наносов. Кости и черепа мешались с остатками сопревших шинелей и валенок, мятыми касками, обрывками колючей проволоки, полусгнившими планшетами, ржавыми остовами винтовок и «ППШ». Тела бойцов лежали вповалку, скошенные из пулемета. Вон он, тот холм, с которого велся огонь. Сволочной немецкий дзот.

– Взялись! – тускло промямлил Ломов.

* * *

Стоя на коленях, мы с Тёмой осторожно счищали глину с костяка красноармейца, то и дело поглядывая в сторону оплывшего холма. Они все, кто пал здесь, шли в атаку, шли на смерть – вставая под пули, отрываясь от застуженной земли, родной земли, что прятала то в ложбинке, то за кочкой. А я бы так смог?

– Интересно… – прокряхтел Трошкин, выгибая ноющую спину, – а я бы так смог? Политрук кричит: «За Родину! За Сталина! В атаку!», и я встаю… А встал бы?

– Выбора, считай, нет, – сказал я сухо. – Или ползи назад, в дезертиры и трусы, или поднимайся – и вперед, на врага!