Я смотрю на нее [подругу, оказавшуюся осведомительницей] – это она, но словно во сне, она делает неожиданные вещи, говорит иначе [altfel],
и, вместе с ней, мир тоже стал иным [alta], сюрреалистичным. Видите, вот он, сюрреализм – вещи, те же самые вещи, имеют другой порядок, другое завершение. Значит, и это возможно. Теперь, да, чайник – это еще и женщина, печка – это слон… Макс Эрнст, Дали, Дюшан… Но еще «Крик» Мунка, мне хочется кричать, проснуться от кошмара, вернуться на нашу старую Землю, добрую и кроткую, где, послушные, вещи являются тем, чем мы знаем, и соответствуют значениям, которые мы всегда им придавали… Я хочу выбраться из этого тревожащего города кисти Дельво, из этого поля Танги с отрубленными конечностями, мягкими и соединенными странным образом, иначе, чем мы привыкли. Домой, на Землю. <…> Это не может быть Земля. Это не она [Steinhardt 1997: 12] (Курсив авторский).
Неожиданное восклицание Штайнхардта – «вот он,
сюрреализм» по отношению к комнате допроса – может удивить читателей, знакомых с классическим трудом Джона Бендера об истоках современной пенитенциарной системы «Воображая тюрьму». Проведенный Бендером тщательный анализ зарождения современного исправительного учреждения в XVIII веке можно было бы резюмировать фразой «вот он, реализм». И действительно, Бендер показывает, как современная европейская тюрьма создавалась благодаря предпосылкам реалистического романа, в особенности его убежденности в способности человеческой натуры меняться. Таким образом, интерес реализма к влиянию среды на эволюцию характера воплотился в акценте, который современная пенитенциарная система делает на психологию и преобразование заключенного в тщательно продуманных тюремных условиях. Бендер полагает, что, как и реалистический роман, силившийся спрятать свою литературность и выглядеть самой реальностью, новая тюремная система пытается утвердиться, выдавая себя за естественный порядок вещей [Bender 1987: 210][227]. Бендер стремится противостоять этой попытке современной тюрьмы доказать свою естественность и необходимость, рассматривая ее возникновение в историческом контексте и обнаруживая ее корни в реалистической литературе. И ему требуется немало проницательности, чтобы обнажить эти корни – он планомерно расшатывает осевшие глубоко в сознании общие места и тщательно выстраивает аргументы. Для сравнения, восклицание Штайнхардта «Вот он, сюрреализм!» спонтанно, в то время как литературные приемы выстраивания его дела демонстративно обнажены. Различия налицо: если реалистическая эстетика системы наказаний периода раннего модерна стремилась к ассимиляции, то сюрреалистическая эстетика допроса Штайнхардта послевоенного времени – к остраннению.
Действительно, то, как Штайнхардт соединяет в своем тексте допрос с сюрреализмом («Вот он,
сюрреализм!»), напоминает о ремарке Шкловского, что во времена революции «жизнь стала искусством». Как эрудированный литературный критик Штайнхардт выбирает для описания комнаты допроса конкретный стиль – сюрреализм. Для Штайнхардта он в первую очередь определяется отличием от привычного мира обыденности, которое им настойчиво подчеркивается повторами и выделением курсивом. Этот сюрреализм допроса основан на расхождении между «вещами» и «значениями, которые мы всегда им придавали». По мнению Р. О. Якобсона, то, что «знак неидентичен референту», является основой остраннения, поскольку иначе «связь между знаком и объектом становится автоматической и ощутимость реальности пропадает начисто»[228]. Согласно Эрлиху, даже притом, что французские сюрреалисты не были знакомы с работами Шкловского, а он – с их творчеством, в их особом понимании художественного остраннения было «разительное сходство», вплоть до «поразительного сходства формулировок» [Эрлих 1996: 177–178]. И действительно, сюрреализмом комнату допросов в глазах Штайнхардта наделяет именно ее умение изображать мир в абсолютно другом свете и изменять его нормальное восприятие, или, на идиолекте Шкловского, остраннить. Описание Штайнхардтом допроса посредством французских сюрреалистов отсылает к остраннению Шкловского.