Полицейская эстетика. Литература, кино и тайная полиция в советскую эпоху

Если рассматривать их в таком свете, небольшие вариации в «Мастере и Маргарите» схожим образом могут привлечь внимание к деятельности рассказчика по копированию, компиляции и сочетанию фрагментов рассказов. Ладная последовательность кажущихся случайными отрывков историй – сон Ивана начинается ровно там, где закончился рассказ дьявола, а Маргарита открывает именно ту главу рукописи Мастера, которой продолжается история из сна Ивана – вероятно, не столь чудесна, как кажется поначалу. Ведь она может быть и результатом кропотливого труда по копированию и объединению, предпринятого рассказчиком. Несмотря на столь различное происхождение, эти три фрагмента иерусалимской истории имеют между собой нечто общее: каждая могла бы оказаться в архиве тайной полиции. Нам прямо говорится, что появление Воланда в Москве было широко задокументировано в полицейских сводках свидетелей и осведомителей. Мы наблюдаем за тем, как Иван силится написать вразумительный и доступный отчет о своей встрече и беседе с Воландом, включающий в себя рассказ последнего об Иешуа. А значит, сны вовлеченного в историю и заключенного в психиатрическую лечебницу Ивана прекрасно могли стать предметом обсуждения в беседе с профессором Стравинским, чей психиатрический кабинет на протяжении романа выступает чем-то вроде дополнительного милицейского участка. Наш рассказчик имеет доступ не только к отчетам полиции, но и к исследованиям «опытных психиатров», среди которых наверняка и самый уважаемый московский психиатр – тот самый профессор Стравинский. Как вспоминает сам Мастер, его скандальный роман прошел множество редакционных и цензурных отделов. Согласно заведенной в те годы практике, известной нам на примере самого Булгакова, подобный текст наверняка бы скопировали и оставили на вечное хранение, прежде чем вернуть опальному автору.

Как видели собственными глазами Булгаков и Мастер, рукописи все же горят. Но без ведома писателя делаются копии; слегка искаженные, они тем не менее доходят до читателя. Повторы и необычные переходы в «Мастере и Маргарите» позволяют увидеть рассказчика за работой над переписыванием различных текстов и, что куда важнее, копированием самой практики копирования. Эта практика характеризовала целый жанр, который угрожал конфискацией и поглощением в том числе и рукописям самого Булгакова, – досье тайной полиции. В ответ на эту угрозу автор оформил свой текст как копию досье и сымитировал его структуру. Главные герои «Мастера и Маргариты» представлены языком полицейских сводок, через личную биографию и особые приметы. Взгляд нашего рассказчика кажется всеобъемлющим, но при близком рассмотрении его картина мира оказывается скорее аккуратным коллажем фрагментарных наблюдений, сделанных соглядатаями, прохожими и бухгалтерами, каждый из который – наверняка осведомитель. Наделенный своим легендарным всеведеньем, таинственный рассказчик связывает их доклады воедино. Гордясь собственной работой, он теснит конкурентов, занятых тем же делом, причем конкурентами его оказываются вовсе не местные бабушки, а сотрудники тайной полиции, занятые делом Воланда. Имитируя их работу над созданием полицейского досье, рассказчик пытается присвоить себе влияние этого зарождающегося жанра и восстановить авторитет литературного текста, обращаясь к тем самым практикам, которые поставили его под угрозу. Имитация полицейского досье в «Мастере и Маргарите» никогда не обнажает саму модель для подражания целиком. Рассказчик делает тонкие отсылки к этой модели, одновременно аккуратно пряча ее следы. В случае полицейского досье подобное сокрытие механики подчеркивает его мощь – ту самую, которую текст заимствует. Тем не менее подражание романа досье тайной полиции обнажает некоторые его важнейшие черты и проливает свет на то глубинное воздействие, которое оно оказывает на литературное творчество своего времени.

Скрупулезно выпестованная и сокрытая, эта связь между нашим рассказчиком и тайной полицией свидетельствует об отношениях между письмом и полицейским надзором, выходящих далеко за рамки старой модели цензуры, при которой искусство являлось беспомощной жертвой всемогущих надзирателей; теперь нам открывается более сложная модель отношений, в которой искусство взаимодействует с органами надзора, подражая, присваивая и занимаясь реверсированием их власти. В мире следователей-писателей и писателей-следователей творчество и надзор обмениваются личинами, оказываются в шкуре друг друга, но совсем не обязательно делают одно дело. Рассказчик, упоминающий о своих связях с тайной полицией для поднятия собственного авторитета, говорит тем самым и о шаткости литературного авторитета, но изобретательное использование автором этого рассказчика еще и демонстрирует дерзкие и хитрые уловки, на которые литература может пойти, чтобы расквитаться с полицией. В конце концов, сомнительный рассказчик Булгакова – это лишь изобретение, в прямом смысле инструмент в руках своего создателя.