Полицейские и провокаторы

Лишь из воспоминаний Лопухина, увидевших свет в 1923 году, удалось узнать, почему свое открытое письмо Столыпину ему пришлось публиковать в Мюнхене. «Когда, находясь летом 1906 г. за границей,— писал в воспоминаниях А. А. Лопухин,— я прочел в русских газетах отчет о заседании Государственной думы, в котором Столыпин давал свои объяснения по запросу о Комиссарове и его типографии, я, видя существеннейшее искажение Столыпиным истины, написал ему официальное письмо, в котором изложил все те данные, которые в свое время были переданы мною Витте. Имея уже тогда основания не доверять Столыпину, я, дабы устранить возможность уклонения с его стороны от правды, копию письма послал в редакцию газеты «Речь», но она поместить его на страницах своих не решилась» [597].

Давая показания в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, Комиссаров утверждал, что не знал, для чего предназначались листовки, и выставлял себя жертвой интриги, затеянной Лопухиным и С. Д. Урусовым совместно с начальником Особого отдела Департамента полиции Н. А. Макаровым. Его объяснения сводились к тому, что Макаров дал ему текст листовки и приказал напечатать[598]. Почему-то следователи не возразили Комиссарову, возможно в силу неосведомленности. Дело в том, что все три лица, названные отставным жандармским генералом Комиссаровым, активно боролись против провокации и поверить его объяснениям не представляется возможным.

Приведу еще один отклик на выступление Столыпина в Думе — отрывок из открытого письма Меньшикова:

«Вы говорили заведомую ложь или были непростительно плохо осведомлены, когда заявили, что русское правительство не терпит этот смертный грех Охранных отделений и Жандармских управлений. Правда, Вы признали в случаях наиболее резких, получивших уже огласку, элементы провокации, но старались все-таки доказать, что она — явление спорадическое. Если жандармский подполковник Заварницкий через своих агентов распространял революционные издания, подделывал печати, подкладывал бомбы; если секретный сотрудник Бровцов, получив от ротмистра Никифорова деньги и оружие, организовывал экспроприацию и лично в ней участвовал; если другой агент, Егоров, по приказанию полковника Дремлюги, помогал оборудованию тайной типографии и сам в ней в течение нескольких месяцев печатал «преступные» воззвания, которые тысячами получали распространение,— все это, пожалуй, и по Вашему мнению, носит характер провокации» [599].

8 июня 1906 года на двадцать третьем заседании I Государственной думы министр внутренних дел Столыпин отвечал на депутатский запрос о тайной типографии Департамента полиции, печатавшей «возмутительные воззвания» с призывами к погромам. Объяснения министра оказались путаными и неубедительными. Его несколько раз прерывали.

Первым Столыпину возражал князь С. Д. Урусов. Он доказал, что все погромы являются правительственной провокацией. Они происходят если не по прямому указанию властей, то при их молчаливом согласии. Правительство 'всегда вызывает на помощь погромщиков, когда в стране зреет конфликт между властями и радикально настроенной частью общества. Урусов заявил, что именно за успехи в провокации на Рачковского обильно сыпались царские награды. Приведу три извлечения из стенограммы выступления Урусова:

«Чтобы постараться это показать, мне необходимо коснуться несколько общего вопроса о погромах и затем той служебной роли, которую при этом играла упомянутая типография. Внимательное исследование так называемых погромов приводит наблюдателя их к фактам всегда одинаковым и ставит его лицом к лицу с явлениями совершенно однородными. Во-первых, погрому всегда предшествуют толки о нем, сопровождаемые широким распространением воззваний, возмущающих население, и появлением своего рода, я сказал бы, «буревестников» в лице мало кому известных подонков; затем официальное указание о возникновении погрома, поводах его всегда, без исключения, впоследствии оказывается ложным. Далее в действиях погромщиков усматривается своего рода планомерность: они действуют в сознании какого-то права, в сознании какой-то безнаказанности, и действуют лишь до тех пор, пока это сознание не будет в них поколеблено, после чего погром прекращается необыкновенно быстро и легко. (...) Здесь, господа, скрывается большая опасность, все ее чувствуют; эта опасность, смею сказать, не исчезнет, пока на дела управления, а следовательно, на судьбы страны будут оказывать влияние люди, по воспитанию вахмистры и городовые, а по убеждению погромщики. (...) Когда собирается где-нибудь кучка незрелых юношей, которая провозглашает анархические принципы, вы на эту безумствующую молодежь сыплете громы, ополчаетесь пулеметами. А я думаю, что та анархия, которая бродит в юных умах и гнездится в подполье, в потаенных углах и закоулках, во сто раз менее вредна, чем ваша сановная анархия» [600].