Полиция Гирты (СИ)

— Пока хватит — начиная сердиться, ответил детектив. Он встал, начал искать свою мантию, чтобы одеться — пойду на улицу. На ужин ничего нет.

* * *

По дороге домой он зашел к дворнику Фогге в подвальчик дома через улицу, того самого, что стоял во дворе заросшего березами и осинами сквера, где каждый вечер за игрой в шашки собиралась компания местных дворников, мастеровых, истопников и их друзей. Купил и принес им большой кувшин юва и горшок тушенки Ринья. Но сам не выпил, ни глотка: даже в компании неунывающих пьяниц и нищих весельчаков, ему не стало легче. Он хмуро сидел в углу на расшатанном табурете, подперев голову локтем, слушал, но не воспринимал идущую вокруг одновременно сварливую и веселую простецкую беседу. Все больше и больше сердился на них за то, что им радостно, когда ему плохо, а когда его кувшин закончился и пошли разговоры, что надо бы купить еще и покушать, выгреб из поясной сумки несколько мелких монет, сказал, что вот его доля, но не стал дожидаться, когда сходят в лавку, пошел на улицу в темноту. Не удосужившись попрощаться ни с кем из компании, покинул сквер.

Он сделал круг по кварталу, вернулся к своему дому. Долго стоял под фонарем смотрел на арку окна своей комнаты, подсвеченную снизу тусклым рыжим светом керосиновой лампы на столе. Вдыхал дующий вдоль улицы холодный и промозглый морской ветер.

Никто не подошел к нему, никто не спросил о его печали, не разрешил его сомнений. Ощущение чего-то омерзительного, тревожного и чуждого поселилось в его сердце. Словно какая-то разъедающая разум, как ржавчина железо, неизлечимая душевная болезнь, которой он заразился от Марисы этим вечером, или еще раньше, как только она поселилась в его комнате, уже явственными тревожными симптомами накатила на него приступом безысходных и беспричинных отчаянья и тоски. Как смердящую черную клоаку отверзла какую-то полную всего низменного, дрянного и пакостного червоточину в его душе.

Первым делом, он было хотел подняться наверх, со всей накопившейся злобой схватить Марису за плечо, ударить ее по голове так, чтобы пошла кровь, чтобы сломать ей что-нибудь, нанести увечье, выволочь на улицу, вышвырнуть из дома на камни мостовой, чтоб она расшибла себе лоб, руки и колени, как можно более жестоко оскорбить ее, унизить, отомстить за эту дрянь, которой она, как болезнью, заразила его, когда они были вместе.

Он сжал кулак в ненависти, и сделал было движение, подобное фехтовальному, когда бьют уколом в лицо, чтобы нанести смертельную рану противнику, схватился за меч, но это простое действие и ощущение тяжелой стали в руке, напомнило ему о тренировках с оружием, предало ему стойкости солдата на войне, немного охладило его пыл.

Первые крупные капли дождя с тяжелыми шлепками упали на мостовую. Рассыпались миллионами крошечных брызг. Тучи, что весь день ходили по небу, наконец-то пролились на землю. Надвигающийся шелест наполнил улицу — ветер принес с моря ливень. Вертура отпустил меч и поднялся в комнату. Мариса лежала на кровати, уткнувшись в подушку лицом. В полутьме ее темнее одежды и рассыпавшиеся по спине волосы предавали ей сходство с лежащим драконом, раскинувшим свои черные крылья. Детектив сел рядом с ней. Коснулся ее рукой, но она только молча, но грубо и с силой оттолкнула его от себя, встала с кровати и пересела в кресло. Ее лицо было снова мрачным и застывшим. Глаза смотрели не мигая. На все вопросы детектива она отвечала односложно и, сколько он не пытался узнать, что у нее на сердце, он получал только презрительные взгляды и короткие ответы.

В конце концов, уже лежа на кровати, утомленный сегодняшними событиями и обидой, он оставил эти бесплодные попытки. Не снимая одежды, укрылся плащом и прикрыл глаза.

Ливень за окном навевал сон. Где-то далеко сверкнула молния. Запоздало прокатился далекий треск грозы.

Последнее что видел детектив, когда Мариса погасила керосиновую лампу и подошла к окну, это вырванную из темноты вспышкой далекой молнии стену комнаты и на ее фоне темную и угрожающе-неподвижную фигуру с застывшим в уродливой, нечеловеческой, полной стремления, отчаяния и злобы лицом, с печальными, почти что плачущими глазами, словно воздетыми в мольбе к темному грозовому небу и ее сжатые на высокой резной спинке стула, напряженные, как будто из последних сил пытающиеся удержаться от чего-то страшного и неминуемого, кулаки.

Он хотел встать, обнять ее, заговорить с ней, узнать, что тревожит ее после всего случившегося, но обида и усталость снова взяли верх и он уснул.

Где-то далеко за стеной тяжело и гулко, как колокола ночного набата, забили часы.

* * *