Полиция памяти

— Выглядит усталой, конечно. Говорит, что происходящее не укладывается у нее в голове. Еще бы! Собралась рожать первенца, а муж вдруг исчез бог знает куда… Но женщина, похоже, умная и держится молодцом. Лишних вопросов не задает, мужа разыскивать не пытается. На прощание кланяется, за помощь благодарит.

— Значит, она просто живет у родителей и тихо ждет родов, так?

— Ну да… Аптека-то их, похоже, на ладан дышит. Пока я с ней говорил, туда заглянул всего один покупатель: дряхлая бабка купила пузырек йоду за двести иен. Магазинчик совсем крохотный, все скрипит, шатается — двери, доски пола, оконные рамы… Хоть и в самом деле ремонт начинай, раз уж инструмент притащил! Все эти бутылочки да упаковки с лекарствами давно пожелтели и запылились. А она все сидит там за кассой, прячет под прилавком свой огромный живот. Просто больно смотреть!

Старик отхлебнул какао. Затем, спохватившись, стянул с шеи шарф и затолкал его в карман брюк. Я долила воды в чайник, затем вернула его на печку. Капли яростно зашипели, испаряясь на раскаленном металле.

— А что с ящиком для передач? Все получилось?

— В лучшем виде, не переживай. Дворик у школы маленький, вокруг ни души. Людей не то что не видать… Человеческим духом там не пахнет вообще. Теплота, которую оставляют дети, их запахи, следы — все это выветрилось уже очень давно. Пустота и холод, точно в какой-то стерильной лаборатории. Долго там находиться тяжело… В общем, взял я, что нашел, да и поехал скорей назад.

Задрав на себе свитер, старик достал из-за пояса холщовый мешок, из которого извлек белый конверт и какой-то сверток в пластиковом пакете.

— Вот это было в пожарном ящике.

Я взяла у него сверток. Внутри, судя по всему, была какая-то очень плотно уложенная одежда и несколько журналов. Конверт же оказался весьма увесист и старательно запечатан сургучом.

— Тем ящиком не пользовались так давно, что он весь рассохся. Краска шелушится, а засов на крышке такой хитроумный — не сразу и сообразил, как открыть! Приборы, что хранились внутри, разбиты. Ни ртути в термометре, ни стрелки в гидрометре… В общем, все говорит о том, что заглядывать туда никому и в голову не приходит. Передачку же, как мы и договорились, она спрятала у задней стенки, там, где сразу не видно.

— Спасибо вам. Простите, что заставляю вас так рисковать.

— Ну что ты! — Старик замотал головой, даже не отняв чашки от губ, и я испугалась, как бы он не облился какао. — Теперь главное — скорей доставить все это наверх, адресату.

— Да, действительно! — спохватилась я и поспешила в убежище, прижимая к груди сверток с конвертом, который еще хранил тепло старика.

12

Когда он только появился на моем первом занятии, я слегка удивилась. Кем-кем, а преподавателем машинописи он не выглядел вообще. Уж не знаю почему, но в этой роли я обычно представляла себе женщину — чуть старше среднего возраста, с безупречными манерами, с поставленным голосом, обильной косметикой и длинными костлявыми пальцами.

Но он оказался вполне молодым мужчиной. Обычного телосложения, в ладно скроенном, неброского тона костюме. И хотя красавцем его не назвать, каждая черточка внешности: веки, брови, губы, линия подбородка — оставляла сильное впечатление. Казалось, этот человек задумчив и спокоен, но словно отмечен какой-то отчетливой тенью. Чего стоили, к примеру, одни только эти брови…

Куда больше он напоминал то ли ученого-правоведа, то ли пастора — тем более что занимались мы все-таки в церкви, — а то и какого-то инженера-конструктора. Ну, а на деле оказался преподавателем машинописи. Знающим об этой профессии буквально все.

Впрочем, как он печатает на самом деле, я не видела ни разу. На занятиях в основном он либо прохаживался между рядами, следя за тем, как мы ставим пальцы и обращаемся с машинками, либо исправлял красными чернилами ошибки в том, что мы напечатали.

Иногда он устраивал нам экзамен — проверял, сколько слов напечатает каждая за отведенное время. Встав перед классом, доставал из нагрудного кармана секундомер. Мы же подвигали поближе странички с контрольными текстами, заносили над клавишами пальцы и все как одна замирали в ожидании сигнала. Тексты были всегда на английском, и сочинял их, скорее всего, он сам. Иногда они походили на чьи-то письма, а иногда — на философские эссе.

Мне такие проверки даются всегда с трудом. Даже в тех пассажах, что я обычно печатала без запинки, на экзамене мои пальцы словно деревенели. Я начинала путать g и h, а вместо b печатала v, но что еще ужасней — могла ошибиться с исходной позицией пальцев, и тогда весь текст последовательно превращался в белиберду.

Больше всего я пугалась бездонной паузы перед стартом. Когда весь класс застывал, не смея вдохнуть, а голоса молящихся и звуки органа из церкви словно глохли в каком-то тумане и все наши чувства концентрировались только на кончиках пальцев, — те странные несколько секунд просто выбивали меня из колеи.