Полиция памяти

Переговорная воронка — над изголовьем. Простыни выстираны и накрахмалены. В календаре на стене все прошедшие дни зачеркнуты крестиками. Полки над кроватью, пустовавшие поначалу, понемногу заполнились книгами.

— Никакой спешки с этим серебром нет, — сказала я, ощупывая каморку долгим взглядом. — Когда захотите, тогда и заканчивайте.

— Ну да… Понимаю, — ответил он.

— Я себя не прощу, если вы потеряете голос.

Мы посмотрели друг на друга и улыбнулись.

Перед уходом я отдала ему то, что обнаружила в ящике на школьном дворе. Он тут же впился взглядом в детский портрет и долго молчал. Мне захотелось сказать ему что-нибудь, но что именно? В такую минуту, пожалуй, любые слова прозвучат бестактно. И я промолчала.

В его реакции, впрочем, особых эмоций я не заметила. Он просто сидел опустив глаза — так же спокойно, как читал мою рукопись или натирал серебро.

Молчание затягивалось.

— Мои поздравления, — сказала я, чтобы хоть как-то прервать тишину.

— Фотографии, конечно, уже исчезли? — пробормотал он внезапно.

— Фото… что?

О чем он спрашивал, я поняла не сразу. И лишь повторив это слово про себя еще пару раз, вспомнила наконец, что так мы когда-то называли гладкие бумажки с изображением людей, которые выглядели на них как настоящие.

— Ах, да, теперь вспомнила… Похоже, и правда исчезли!

Перевернув рисунок, он начал читать письмо. И когда дочитал, я сказала:

— Фотографии-то исчезли, но рамочки для них могли уцелеть. Хоть одна где-нибудь да завалялась. Принести вам, если найду? — предложила я, ставя ногу на стремянку.

— Спасибо, — ответил он, так и не поднимая глаз.

15

Происходит ужасное: однажды утром моя машинка выходит из строя.

Сколько я ни тарабаню по ней, металлические литеры не желают стучать по бумаге, а лишь дергаются в своих гнездах, точно лапки умирающей саранчи. Ни одна из клавиш — от А до Z и от 1 до 0, не говоря уже о запятой, отступе и вопросительном знаке, — даже не думает меня слушаться.

Еще вчера вечером, когда я напечатала ему «SPOKOINOI NOCHI», все работало как часы. Ни разу до этих пор я не роняла свою машинку и не лезла в ее внутреннее устройство. Так почему же, проснувшись сегодня, я больше не могу напечатать ни буквы? Конечно, иногда я устраивала ей какой-нибудь мелкий ремонт: то поправляла изогнувшиеся буковки, то смазывала ролики маслом; но она оставалась крепким и надежным механизмом, на который я всегда могла положиться.

Надеясь, что она прокашляется и теперь, я переставляю ее к себе на колени и начинаю колошматить по всем клавишам по порядку.

А он, подойдя ко мне, наклонился и стал следить за моими пальцами.

A, S, D, F, G, H, J, K, L… Когда я дошла до L, он обнял меня за плечи.

— Эдак ты ее только загубишь! — сказал он, забирая у меня машинку. — Дай-ка я посмотрю…

Отобрав у меня машинку, он водрузил ее обратно на стол, снял с нее крышку и осторожно подергал за какие-то рычажки.

Ну, как она? — срывалось у меня с губ, но спросить это вслух я не могла, а напечатать теперь было не на чем. И лишь мои пальцы по привычке все порхали в воздухе безо всякого смысла.

— М-да… — протянул он. — Плохо дело. Похоже, ей нужен серьезный ремонт.

Что же делать? — спросила я одними глазами.

— Отнесем ее в часовую рубку. Ту, что прямо над нашим классом. Церковь разрешила мне устроить там мастерскую. Там же я и держу все свои инструменты… Ну а не сможем починить — подберем тебе другую прямо на месте. В этой церкви бесхозных машинок столько, что тебе и не снилось. Совершенно не о чем волноваться!

Я даже не подозревала о том, что комната над нашим классом используется как мастерская. То есть я знала, что там, уже под самым шпилем башни, установлены механизмы, которые заставляют колокол бить дважды в день — в одиннадцать утра и в пять вечера. Но сама еще ни разу туда не заглядывала.

Сказать по правде, колокольного звона я с детства пугалась до дрожи в коленках. И даже находясь внутри башни, никогда не мечтала забраться на самый верх.

Эти мерные раскаты — слишком громкие, слишком тяжелые, никак не желающие утихать — напоминали мне стон умирающего. Дважды в день они растекались по всем закоулкам нашего городка. Сидела ли я за машинкой в классе, выбирала ли овощи на рынке, обнимала ли мужчину в постели, — при первом же ударе колокола мое тело деревенело, а сердце чуть не выскакивало из груди.

Как же его издают, такой звон? — с детства думала я. Наверное, под самым шпилем башни работает хитроумнейший механизм из огромных шестеренок, толстых цепей и свинцовых гирь, который и приводит в движение исполинские стрелки на циферблате. А ровно в одиннадцать и ровно в пять все его цепи напрягаются до предела — и тяжеленная колотушка, сорвавшись с места, лупит по колокольной чаше. И если в эту минуту вдруг оказаться там, под самым колоколом, все эти цепи затянутся у тебя на горле, шестеренки перемелют твое тело в кашу, а гири расплющат то, что осталось, о каменный пол…

Вот какие фантазии с малых лет приводили меня в ужас и не давали уснуть по ночам.