Полиция Российской империи

Был еще эпизоде этим кудесником: один мой знакомый указал мне на некоего отставного писаря лейб-гвардии Семеновского полка Данилова, как на производителя хороших папирос; Данилов жил в нашем участке, и я начал брать у него папиросы, платя по 4 рубля за тысячу, по какой цене он приготовлял папиросы по старому знакомству офицерам Семеновского полка. Хотя мне, как полицейскому офицеру, и следовало знать, что продажа необандероленных папирос воспрещается, но по неопытности и недавнему служению я не знал этого закона и однажды угостил Зиновьева даниловской папиросой; табак понравился ему, он спросил, где я покупаю папиросы и сколько плачу; подробно указав и адрес Данилова, я совсем чистосердечно рекомендовал своего поставщика.

Прошло несколько дней, я занимался в участке, как служитель доложил мне, что жена Данилова желает меня видеть; удивленный таким неожиданным желанием и не понимая, чем оно вызвано, я вышел к Даниловой, и она плача обратилась ко мне: «Ф. Ф.! Помогите! У нас случилось несчастье! Г. пристав сделал у мужа обыск, нашел табак, папиросы и теперь составляет протокол». Чудесно. Что же я мог сделать? Я только тогда просветился о всей несообразности своего поведения и понял, что просить Зиновьева и вести разговор по этому делу означало бы накликать на себя беду без всякой пользы для Данилова, и потому мог только утешить жену его, сказав ей, что добрые люди не оставят без помощи ее мужа. И действительно, офицеры Семеновского полка, любя своего давнишнего поставщика, узнав о постигшем его несчастии (конфисковано было много товара, да и штраф предстоял немалый), сложились и помогли ему не только покрыть убытки, но и уплатить штраф, а затем и открыть табачный магазин, в котором Данилов повел отличную торговлю и мог вполне применить к себе пословицу: «не быть бы счастью, да несчастье помогло!»

Другой анекдот еще лучше рисует армейского Дон-Жуана.

В один злосчастный вечер, когда я занимался в участке, привели какого-то, состоявшего на службе, унтер-офицера, пьяного и натворившего что-то, о чем нужно было непременно составить протокол, что я и сделал, распорядившись с личностью провинившегося сына Марса. Это деяние было в моей компетенции, и в предварительном о том докладе Зиновьеву я не нуждался; но о случае, по строгому требованию Трепова, должно было сейчас же последовать и донесение ему, и это обстоятельство не поставило меня в затруднение, так как все докладные записки о разных происшествиях в участке составлял, а нередко и начисто переписывал, я самолично, что сделал и в этот раз, но записку нужно было подписать приставу, так как помощники не были к тому уполномочены Треповым, да и нелогично представлять главному начальству донесение от участка не за подписью главенствующего в участке.

Как Герасимов и Ритчер постоянно находились в участке, кроме отлучек для наружного надзора по участку и вообще по службе, равно не вели знакомства с обывателями участка, у них не бывали и их к себе не принимали, так Зиновьев по прибытии в участок начал с того, что сделал визиты всем выдающимся по богатству домовладельцам и высокопоставленным по службе лицам, а затем весьма часто отлучался из участка неизвестно куда, посему и на тот раз я спросил у служителя, дома ли пристав.

Служитель со свойственной в таких случаях солдатской улыбкой ответил мне, что «их недавно пронесли по лестнице в квартиру» (лестница была общая и для участкового управления и для пристава). Догадываясь, что в болезненном состоянии трудно подписывать докладную записку такому проницательному человеку, каким был Трепов, сознавая к тому же, что посылка записки неизбежна, и промедление в представлении ее вызовет целую бурю, а когда обнаружится истинная болезнь пристава, то последует и наказание, однако предвидя с другой стороны, что, если записку подпишу я, за отсутствием пристава, то опять же возбудится вопрос об этой отлучке, и опять же наказания не избегнуть… в столь трудном факте, не решаясь решить его, я обратился к жене Зиновьева, Зинаиде Николаевне, женщине очень умной и истинному другу мужа.

Войдя в кабинет, как было принято, я встретил m-me Зиновьеву взволнованной; она подумала, что я видел торжественное перенесение мужа, но когда я объяснил дело, она пришла в еще большее смятение. Стараясь успокоить бедную женщину, я заключил свой рассказ тем, что предоставил ее полному усмотрению вопрос, как поступить, и что она скажет, так я и сделаю.

Было решено, что на счастье подпишу записку я, как помощник, чтобы в случае возбуждения вопроса я мог отговориться незнанием, экстренностью дела, а еще предполагалось, что, быть может, и счастье повезет, Трепов не заметит отступления от правила, и дело выгорит.

Но расчеты наши вышли неверными: Трепов, прочитав записку, положил резолюцию: «А где г. пристав?» — Вот тебе и г. пристав! Пришлось как-то изворачиваться Зиновьеву, и что он привел в свое оправдание (меня об этом не спрашивали), не знаю, но финал вышел такой, что в приказе было отдано об аресте на три дня г. пристава; видно, Трепов знал обычаи своих служащих.