Полюс капитана Скотта

— Смею заверить, что эти мирские благодетели и сейчас не покидают меня, — уверенно парировал лейтенант. — Иначе я счел бы недостойным оставаться морским офицером.

— Мнение лейтенанта вы уже слышали, док. Что вы теперь скажете? По-прежнему намерены упорствовать?

— Намерен, джентльмены, по-прежнему намерен. И вам известно, почему я прибегаю к такому упорству. Потому что не имею морального права выдавать таблетки опиума людям, которые помышляют о самоубийстве, — как можно жестче объяснил Уилсон.

Все трое поняли, что разговор зашел в тупик и вопросительно посмотрели на начальника экспедиции, который в это время спокойно стягивал с себя ночные сапоги, чтобы переобуться в походные. При этом делал вид, что в палатке ничего из ряда вон выходящего не происходит.

— Почему вы молчите, господин капитан? — первым не выдержал Уилсон.

— Если для того, чтобы вы выдали Отсу порцию таблеток, требуется мое распоряжение, то считайте, что вы его уже получили, — хрипло проговорил Скотт.

— Вы не имеете права отдавать такие распоряжения. Я же, как врач, имею право их не выполнять.

— Я требую только одного, доктор, — права самому выбрать день, который сочту подходящим для своего вечного упокоения, — с неожиданной смиренностью напомнил ему Отс.

— Христианин, который совершил самоубийство, не может рассчитывать ни на отпущение грехов, ни на вечное упокоение, — резко возразил Уилсон.

— До сих пор мне представлялось, что в нашей группе вы оказались в качестве врача, а не в качестве священника. Поэтому не утруждайте себя проповедями.

— Если я подчинюсь вам, двум потенциальным самоубийцам, и выдам средство для убиения самих себя, то и сам буду чувствовать себя… убийцей. А мне, как христианину, это претит.

— Господин капитан, сэр, — обратился лейтенант Бауэрс к начальнику экспедиции, — вы должны разрешить наш конфликт. Ведь не исключено, что завтра вам самому понадобятся эти таблетки.

— Меня не покидает ощущение, лейтенант, — мрачно ответствовал Скотт, — что они нужны мне уже сегодня, причем прямо сейчас. Поэтому не будите в наших душах зверя, доктор, откройте свою аптечку и поделите таблетки поровну между нами тремя. Себе же можете оставить трубку с морфием. Исключительно для обезболивания. Только делайте это быстро, у нас очень мало времени.

— Вы — безумцы! И великие грешники, — почти в отчаянии развел руками Уилсон. Но, с минутку помолчав, окончательно сдался: — Хорошо, сейчас вы получите каждый свою порцию таблеток. Только заклинаю вас: не нужно использовать их для самоубийства. Давайте пройдем отмеренный нам Господом путь с достоинством, приняв все отведенные нам, исключительно за грехи наши, муки, и примем смерть, как подобает христианам.

— С этим трудно не согласится, джентльмены, — едва слышно проговорил полковник флота. — Дадим слово друг другу, что держаться будем мужественно и бороться за жизнь до последней возможности.

Обратившись в этот день, в воскресенье 11 марта, к своему дневнику, Скотт написал: «Ясно, что Отс уже близок к концу. Что делать нам или ему — один Бог знает. После завтрака мы обсуждали этот вопрос. Он — благородный, мужественный человек, и понимает, в каком он состоянии, и все же, по существу, просил совета. Можно было лишь уговаривать его идти, пока хватит сил».

Дописав это предложение, капитан вдруг засомневался, стоит ли рассказывать о том, как в группе возник конфликт из-за таблеток опиума, но, поразмыслив, решил, что умолчать о нем было бы неправильно.

«Наше совещание, — поведал он дальше, стремясь остаться правдивым перед лицом житейской правды, — имело один положительный результат: я попросту приказал Уилсону дать нам средство для того, чтобы мы могли покончить с нашими страданиями. Уилсон вынужден был послушаться, иначе мы разломали бы аптечку. У каждого из нас теперь по тридцать таблеток опиума, а ему мы оставили трубку с морфием. Этим и закончилась трагическая сторона истории».

Закрыв дневник, капитан лег в спальный мешок, прижав тетрадь с записями к груди как величайшую ценность, как спасительный талисман. Он понимал, что развязка судьбы не только Отса, но и всех их, убийственно близка и что о последних днях их бытия остальные члены экспедиции, их современники и потомки, будут судить только по его записям. И даже по тому, с каким трудом эти его записи давались в морозные антарктические ночи:

«В темные ночи вести дневник невероятно трудно, — объяснял он потомкам суть этого нелегкого процесса. — Пишущему приходится укреплять фонарь с его мерцающим светом у самого журнала, а когда ветер сотрясает палатку, она наполняется дрожащими тенями. Когда он наклоняется над дневником, от его дыхания на бумаге образуется ледяная корка, на которой карандаш нередко скользит, и иногда, написав несколько строк и поднеся журнал к свету, он убеждается, что сделанную запись невозможно прочесть, так что каждое слово приходится тщательно воспроизводить вторично. Время от времени его ничем не прикрытые пальцы отказываются служить ему, и приходится растирать их, чтобы вернуть к жизни».