Полюс вечного холода

Оймяконскую долину можно было с полным правом назвать самым суровым обитаемым местом на планете. Отойдя от лабынкырских перипетий, Вадим затребовал оленью упряжку, чтобы уехать в Якутск. Однако снег повалил, как мука из прохудившегося куля, а потом ударили морозы, при которых плевок застывал на лету. Довгопалец объявил, что сообщение с Якутском утрачено.

– До апреля вы никуда отсюда не тронетесь, и это при лучшем раскладе, – спрогнозировал он, сворачивая козью ножку из обрывка неизвестно как уцелевшей колчаковской листовки с лозунгом «Бей краснопузых!». – Тут иной раз и в мае птица на лету от холода мрет.

Вадим бушевал. Он уже составил донесение на двенадцати страницах, где расписал все этапы выполненного задания. Но куда и как эту писанину передашь?

– Пойми, – втемяшивал он по-житейски неглупому, но в то же время тугодумному командиру гарнизона, – это же государственная важность! Надо как можно скорее выловить тех, кто снабжал Спасова золотом и деньгами. А также связников, что обеспечивали контакты с зарубежьем… И поскорее откачать воду из лаборатории, пока ничего не сгнило. Нельзя ждать полгода!

Довгопалец соглашался: нельзя. Однако, попыхивая самокруткой, заводил ту же пластинку:

– Я бы эту гидру хоть сейчас на шницели порубал! Но пойми и ты, товарищ дорогой: об зимнюю пору шестьсот верст в Якутии ни одна живая душа не одолеет – ни пехом, ни на оленях. Чистое смертоубийство… Так что я и людей не пошлю, и вас не пущу.

Вадим, как за соломинку, ухватился за свои полномочия и стал доказывать краскому, что тот совершает произвол, препятствуя сотруднику политуправления.

– За это знаешь что бывает? Под суд пойдешь!

Довгопалец не сробел, выпустил колечко дыма и парировал:

– И так, и эдак пропадать. Рассуди сам, что лучше. Если я жизнь человечью загублю, мне во сто раз хуже придется. Совесть до конца дней замараю…

Как сладить с таким праведником! Вадим поупорствовал, да и отступился. А в конце октября ударила стужа за минус пятьдесят, и правота бывалого служаки сделалась более чем очевидной.

Жители селения – общим счетом двести четырнадцать человек – забились по своим жилищам, раскалили печи и выбирались наружу не чаще одного раза в сутки – опростать ведро с отходами и набрать в сараюшке заготовленных с лета дров, причем поленницы смерзались настолько, что их приходилось разбивать ломами и колунами.

Гостям отвели просторный курень, построенный когда-то казаками из числа сибирских первопроходцев. Вадим постепенно свыкся со своей участью, проводя дни праздно и скучно. Чтобы показать свое презрение к морозам, первое время он выходил на прогулки и делал во дворе упражнения. Однако к декабрю столбик спиртового термометра стал падать до отметки минус шестьдесят пять, что не только отвратило его от спортивных экзерсисов, но и отбило всякое желание высовывать нос дальше сеней.

Фризе с понижением наружной температуры натягивал на себя все новые и новые одежды, превращаясь в капустный вилок. Даже в натопленной горнице он надевал поверх пальто крестьянский зипун и вдобавок обматывался башлыком, приговаривая:

– Что руссиш карашо, то дойче смерть.

Когда его спрашивали, с чего он взял, будто русские обожают мерзнуть, он затруднялся с ответом и прикладывался к штофу с черничной бормотухой.

Не испытывал хандры только Арбель. Днями он сидел у окошка, а вечерами у керосиновой лампы и что-то строчил. Недовольно гримасничал, перечеркивал написанное, бросал в печку и продолжал строчить уже на новых листках.

– Роман пишу, – признался он однажды Вадиму. – Тот, о котором я вам говорил. Про человека-амфибию.

– Впустую чернила изводите. Все р-равно вам не дадут его напечатать. Еще и привлекут…

– За что?

– Наша экспедиция организована ОГПУ. А р-результаты такие, что р-разглашению не подлежат. Я всю эту кухню знаю… От вас потребуют забыть, что вы были с нами. Будете р-распространяться, что ездили по городам и проверяли почты. А о том, чтобы наши приключения в книге описать, и думать забудьте.

В ответ Арбель победоносно засверкал очками.

– Я все продумал! Никаких ассоциаций… Действие переносится в Аргентину, профессора зовут по-тамошнему – Сальватор. Это в переводе с испанского «спаситель». Символично и к фамилии оригинала прямая отсылка… уф!.. Он лечит бедных арауканцев, презирает буржуазию и насмехается над католическими догматами. В общем, все, как у нас любят… А вместо девушки с жабрами будет юноша. Как думаете, пропустят в печать?

– Р-рискните. Если Аргентина и против буржуазии, то, может, пропустят…

Творческие потуги писателя и его озабоченность по поводу судьбы будущего романа Вадима заботили мало. Вынужденно бездействующий, запертый в четырех стенах, мучимый сплином, он, как Евгений Онегин, не знал, чем себя занять. Библиотеки в Оймяконе не водилось сроду, сочинительством, подобно Арбелю, он не увлекался. А чем еще заняться? Поговорить и то не с кем. Прозаик с утра до вечера выводит закорюки, Фризе от холода растерял свой и без того скромный словарный запас, а визитов пришельцам с Большой земли никто не наносил.