Полк продолжает путь

Она не закончила фразу, встала, зажгла настольную лампу и направила свет на простенок между окнами. Я увидел небольшой рисунок без рамы и окантовки. Он показался мне удивительно знакомым. Но где и когда я видел этот рисунок?

Печальное и убогое осеннее поле с нависшими над ним серыми клочьями облаков… Тоскливое настроение было передано сильно, но рукою еще неумелой.

— Павел писал, что этот рисунок подарил ему пациент… в местечке Шебеш…

Едва только Елена Федотовна произнесла название деревни, как я все вспомнил.

В октябре 1944 года наш госпиталь стоял в Шебеше. Грустная местность. Бедные лачуги вместо домов. Земля разбухла от дождей и превратилась в сплошное месиво. Наш госпиталь занимал один из флигелей помещичьего дома, единственного каменного строения в этом венгерском местечке.

Как-то раз мы с Павлом возвращались из сануправления. Наш вездеход мужественно справлялся с грязью, но почти у самого госпиталя мы все-таки застряли: дорогу преградило большое стадо.

— Эй, товарищ! — крикнул водитель, подзывая пастуха.

Мальчик лет пятнадцати, путаясь в непомерно длинной и широкой бурке, подошел к нашей машине. Водителю не пришлось долго объяснять положение. Пастух щелкнул бичом, образовался живой коридор, и мы благополучно добрались до дому.

— Слушай, — сказал мне Павел, выходя из машины, — а ведь мальчик-то слеп. У него серые зрачки. Я не мог ошибиться…

— Слепой пастух?!

— Да… Он хорошо ориентируется на знакомой местности, но уверяю тебя, ничего не видит…

Зная Павла, я не удивился, когда после ужина он исчез. На мой вопрос дежурный сообщил, что майор Ключарев направился в деревню.

Вернулся Павел поздно вечером. Я уже был в постели и слышал, как он возился на крыльце, очищая от грязи свои сапоги, и как санитар предложил просушить его плащ.

— Мальчик слеп, — сказал Павел, садясь на стул возле моей постели. — Катаракта обоих глаз.

Павел был взволнован, и мне показалось, что не только диагноз взволновал его. Катаракта — помутнение хрусталика глаза — болезнь не диковинная. Замечу кстати, что в наших советских условиях катаракта излечивается очень легко.

Как рассказал мне Павел, придя в деревню, он обратился к председателю местного самоуправления, недавно выбранному крестьянами, почтенному старику, более пятидесяти лет проработавшему конюхом на графской конюшне. Этот почтенный старик сообщил Павлу всю историю деревенского пастуха Иштвана Гачи.

Иштван — сирота. Мать его умерла в родах, отец был забран гитлеровцами в тюрьму за отказ служить в фашистской армии. Гитлеровцы жестоко избили Иштвана. В результате этого варварского избиения он ослеп.

— Ты только подумай, — взволнованно говорил Павел, — мальчик ослеп, и вся деревня знает об этом, знает и скрывает: он пасет графское стадо, и если болезнь станет известна помещику, то слепой Иштван лишится куска хлеба. Я бы этого графа… — и Павел погрозил в сторону флигеля, где в пыли своих ковров отсиживался господин граф.

На следующий же день Павел привел деревенского пастуха в госпиталь. За то время, что мы стояли в Шебеше, он оперировал оба глаза мальчика.

Надо вам сказать, что операция эта очень эффектна. Больной прозревает еще на операционном столе. Из полной тьмы перед его глазами вдруг возникают руки врача. Очертания их еще смутные, но уже навсегда родные. В сущности говоря, это — второе рождение.

Павел, разумеется, был осторожен. Только через пять дней после операции он снял повязку с глаз своего пациента. Зрение было восстановлено.

— Сын писал мне, — сказала Елена Федотовна, — что этот мальчик до болезни много рисовал. Павел видел его рисунки и хвалил их. Мальчик подарил ему вот этот. «Я бы назвал его «Чужая земля…» — писал Павел. Да, чужая земля…

С тяжелым чувством ушел я в тот вечер от Елены Федотовны и долго не мог забыть ее жесткого, проницательного взгляда.

Прошло еще шесть лет. Все эти годы я снова провел вдали от Ленинграда. Мы переписывались аккуратно, но в своих письмах она больше интересовалась моей жизнью, чем отвечала на мои вопросы. Ни в одном из писем она не упоминала о Павле. Разумеется, и я не тревожил ее горя, и таким образом то главное, что связывало нас — жизнь и гибель Павла, — оставалось искусственно нетронутым. Я и ждал и одновременно боялся предстоящего свидания.

Но моя нерешительность совершенно исчезла, едва лишь я увидел Елену Федотовну и понял, как сильно она ждала нашей встречи. Сдержанность вдруг покинула ее. Она обняла меня и заплакала…

Да, время взяло свое. Елена Федотовна стала совсем седая, все черты необыкновенно сузились, морщины сплошь покрыли ее лицо. Как и в письмах, она молчала о Павле и с большой живостью расспрашивала о моей жизни. Я чувствовал, что эти вопросы отнюдь не маскировка ее единственных помыслов о сыне, и подробно рассказывал о своей работе и показал фотографии жены и дочери.

Надев очки, Елена Федотовна внимательно рассмотрела фотографии и, вздохнув, вернула мне.

— Я тоже хочу кое-что показать вам, — сказала Елена Федотовна. — Пойдемте в комнату Павла.