Полк продолжает путь

Павел Николаевич рассказывал, как он вернулся в школу и как снова стал учить детей, но мои мысли были далеко отсюда. Два тополя, почти ровесники, стояли передо мной. И чем дальше рассказывал Шестаков, тем отчетливее виделась мне та лунная ночь и старик Томилин.

Несколько раз я перебивал Шестакова, возвращая его к военным событиям, но это мне не помогло. Рассказать Павлу Николаевичу о Томилине? Но что же он об этом знает? Все-таки я не выдержал и спросил, не знал ли он на фронте такого человека по фамилии Томилин.

— Что-то не помню, — ответил Павел Николаевич. — За это время имена сильно стерлись в памяти… А что, он тоже воевал под Пулковом?

Я на этот вопрос ничего не мог ответить.

— Да, многое уже стерлось в памяти, — повторил Павел Николаевич. — В то время было не до дневников. Вот кого ясно помню, так это нашего сержанта, Агеева Юру. Агеев моложе меня был лет на десять, а уже солидный опыт имел…

И Павел Николаевич принялся рассказывать об Агееве.

Простились мы с Шестаковым очень тепло и даже обещали писать друг другу…

После этой встречи прошел еще год. Мне довелось быть проездом в Ленинграде, когда я переезжал после демобилизации из армии на новое место службы в Михайловскую МТС. Я прожил неделю в родном городе, встречался с друзьями, бродил по знакомым улицам, любовался Невой, ходил и в театр, и в Эрмитаж и всем не мог вдоволь насытиться. В последний день моей короткой ленинградской недели я решил съездить в Пулково.

Мне не повезло. Погода была отвратительная. Никаких просветов в небе. Вокруг все мутно от мелкого частого дождя. В рейсовом автобусе Ленинград — аэропорт пассажиры, поеживаясь, острили по поводу беспощадного ленинградского климата.

Наконец мы выехали на хорошо знакомое мне шоссе. По этому шоссе осенью сорок первого шли наши танки к линии фронта, в Пулково… Автобус взял вправо, к аэропорту, а мне надо было прямо. Я выскочил, и попутная машина подобрала меня.

На развилке дорог я сошел. Отсюда начинался забор питомника. Ворота были открыты, я прочел надпись: «Питомник управления садов и парков города Ленинграда». Здесь когда-то проходил передний край Ленинградского фронта… Вокруг меня сейчас был лес. Мощные дубы перемешались с новыми посадками, длинно тянулся старый густой боярышник.

Человек, шатающийся здесь без дела, да еще по такой мокроте, быстро привлекает внимание. Ко мне подошел молодой человек в ватнике и черной кепке и спросил, что мне здесь надо. Я объяснил, как мог.

— Ну, прежде всего вам надо посушиться, пойдемте в Управление.

Я не возражал. Молодой человек оказался агрономом, и к тому же весьма толковым. Он подробно мне рассказал о новых посадках. В этом году они особенно велики: свыше миллиона сеянцев, черенков и семян!

Мы дошли до Пулковского ручья.

— Митя! — крикнул агроном через ручей. — Отправили уже машину к Агееву?

Я остановился. Фамилия эта показалась мне очень знакомой. Агеев… Ведь я что-то знал о нем. В памяти возникла уютная квартирка Шестаковых…

— Какой Агеев? — спросил я. — Сержант Агеев?

— Почему сержант? — удивился агроном. — Юрий Александрович Агеев — бывший наш работник, а теперь директор городского парка.

Юрий Агеев… Это, конечно, могло быть случайное совпадение. Молодой агроном очень удивился и даже сдвинул кепку на затылок, когда я вдруг повернул и пообещал заехать на днях. Вскоре я уже был в городе, а еще через полчаса вошел в парк.

— Агеев? — переспросила меня девушка в книжном киоске. — Он на территории, только что проходил. Не знаете его? Ну, как увидите самого высокого и самого худущего, это и будет наш директор.

По этому признаку я и нашел Агеева недалеко от лодочной станции. Длинный брезентовый плащ был ему короток, красные руки торчали из обшлагов.

Неудобно мне было прямо начинать с интересующего меня вопроса, но другого выхода не было. Да, Юрий Александрович Агеев действительно служил на Ленинградском фронте, под Пулковом. Да, в звании сержанта…

— Подождите меня минуту — и я в вашем распоряжении.

Я сказал Агееву, что меня к нему привело. Едва я назвал фамилию Новинского учителя, как Агеев перебил меня:

— Шестаков? Помню его, конечно. Чистенький такой, кругленький, покушать «не любил»… Значит, жив? Это хорошо, просто прекрасно! Мы ведь целый год вместе служили. Подумать только — Шестаков!.. Это от него пошло: тополиные черенки…

Часом позднее я уже знал все. Мы пошли с Агеевым в его маленький холодный кабинетик, и там он повторил мне рассказ Шестакова и прибавил, что как раз в то время, когда Шестаков был ранен, пришло новое пополнение. Среди них был один красноармеец, замечательно проявивший себя потом: Томилин Алексей.

— Так вот, — продолжал Агеев, — Алеша видел, как Шестакова укладывали на носилки, и слышал, как тот попросил обломить черенок. Он это запомнил… А в январе сорок четвертого, перед наступлением, Алеша срезал черенок с нашего тополя: приду, говорит, с войны, взгляну на сухую ветку и сразу Пулково вспомню. По его примеру и другие бойцы нарезали себе черенки. И я сам… Меня и комроты спрашивал: ну как, тополиное отделение… не подведете?

— Но ведь Алексей Томилин погиб?!.