Полька

— Как это? — Мне делается нехорошо. Билет покупали венгры. На телефон у меня уже нет денег, последние форинты я отдала нищему. А карточку «Виза», опасаясь собственной рассеянности, оставила дома.

— Здесь написано «Будапешт — Стокгольм», — неуверенно показываю я.

— Обратного билета нет. — Барышня знает лучше.

Я не двигаюсь с места, окруженная пузырьком уверенности, защищающим от усомнившейся во мне действительности.

— Я проверю. — Она лениво встает и пропускает билет через аппарат. — А, действительно, есть обратный рейс, — удивленно сообщает девушка.

Передо мной распахиваются небеса, крылатый ангел МАЛЕВ (My Levi [72]?) несет меня к заждавшемуся Петушку.

25 ноября

Отвращение к себе, к работе. Три дня только читаю, ожидая, что разум одумается.

26 ноября

Такое ощущение, что солнцу лень открыть глаза, промыть их от туч. В два уже смеркается. Серны в такую погоду теряют ориентацию, подбираются вплотную к домам. Позволяют приблизиться к себе на пять метров, после чего грациозно выпячивают белый задик и спокойно уходят. Они цвета иголок. Не голодные (нет ни заморозков, ни снега), тогда какого черта приходят? Подсматривают за людьми — чем-то они заняты этой странной зимой?

До полудня редактирую «Польских дам» и отсылаю с нашей сельской почты (окошко в продовольственном магазине), открытой с трех до пяти. Выслушиваю бормотание стоящих за мной дровосеков и заклеиваю конверт, в котором лежат девяносто три страницы. У самого дома спохватываюсь, словно вспомнив о забытом утюге, — гарь предощущения: «Не написала название улицы. По одному индексу, названию города и фирмы не дойдет». Дописываю улицу дважды, до и после слова «Варшава», — на всякий случай. Я свободна! До пятницы. Петушок «Дам» разругал. Ничего не поделаешь, меня это совершенно не задевает. Я свалила кусок работы, получилось несколько хороших киносцен. Не возьмут, так распродам по частям романистам или драматургам, ха-ха-ха.

Какое наслаждение — стоять у печи и стряпать. Голландский соус по рецепту. Взбить желтки… Я машу венчиком — никакого результата. Может, не «взбить», а «растереть»? Когда-то ведь говорили: «растереть гоголь-моголь», язык меняется. Один шведский журналист верно заметил: «Язык — это космический вирус». Соус слишком жидкий (из-за этих неправильно взбитых яиц).

Нас осеняет, какой финал может иметь «Городок»: в десяти последних сериях реальность (романы, ссоры, интриги на съемках и на студии) смешивается с нашим вымышленным сюжетом, действительность побеждает фантазию, и фильм заканчивается. Пустые мечты: показать кухню телесериала — все равно что растоптать телевизионную святыню, осквернить фигурки в рождественских яслях. Телесериал по определению есть пастиш. А пастиш пастиша…

Я существую одновременно в двух или даже трех временах: сейчас, после рождения Поли и когда-нибудь потом, после отъезда из Швеции. Между ними — свое время и более короткие сроки: сдать статью, диалоги, позвонить домой. Не ссориться, не терзать будущее, все равно ведь неизвестно, как все сложится. Трагикомедия: распятие на кресте хронотопа. Петр настаивает на том, чтобы мы остались в Швеции.

Заканчиваю Штайн, размышления о святом Иоанне Крестителе. Автор сама за пару месяцев до крестного пути в Освенцим. Точность мыслей, точность языка. Редко когда она срывается на феноменологический вздор. Вопреки видимости прозрачные рассуждения Штайн парадоксальны, ведь это пишет монахиня, не переставшая быть философом. Философия не комментирует святость, психософия обожает мудрость, к которой поднимается по ступеням дедукции, а не взмывает на лифте мгновенного озарения. Между фразами Штайн таится тишина, а в ней остается место для слова.

Когда я хожу, танцую, Поля сидит тихонечко. Стоит мне удобно вытянуться в кресле или на кровати, она минутку выжидает — и давай скакать! У этих лапок — сила мотылька, в результате — трепет крылышек у меня под пупком. Порой я о ней забываю, как вдруг осторожное «хлоп» — и я машинально хватаюсь за низ живота — вдруг выпадет.

27 ноября

В первую ночь после дежурства Петр всегда просыпается и начинает бродить по квартире. Мы обсуждаем «Городок» — так дальше работать невозможно. Они шлют нам «просьбы и предложения», но все это не по адресу. Режиссер мечтает об эффектном финале, потому что так учат в школе: необходимо вступление, кульминация и заключение. Ладно бы этот финал наступал в конце, но ведь он появляется каждый раз, когда студия задумывается, не прекратить ли съемки. В результате после шестнадцатой и тридцать второй серии мы принимаемся «закругляться», после чего вновь развиваем сюжет. Нет, хватит. Фабулу прядут не затем, чтобы без конца ее кромсать. Составляем письмо на студию «Городка».

1. Продолжительность одной серии многосерийного телефильма — час. «Мыльная опера» идет два-три раза в неделю. С точки зрения длительности серии (полчаса) «Городок» — это «мыльная опера». С точки зрения частоты показа (всего раз в неделю) — многосерийный телефильм. На самом же деле — ни первое, ни второе. Это смешение жанров.