Полка. О главных книгах русской литературы

Люди, узнавшие себя в довлатовских персонажах, нередко обижались на писателя. Много обиженных осталось и в пушкинском заповеднике, и в таллинской газете, описанной в «Компромиссе», и в американской редакции радио «Свобода», попавшей в «Филиал». Пётр Вайль вспоминал: «Стилистическая правда была ему куда дороже. То же – в устных рассказах. Сергей много и охотно сочинял про знакомых. Причём я не раз наблюдал, как он рассказывал небылицы про людей, тут же сидевших, развесивших уши не хуже прочих, будто речь не о них. Об одном основательном, самодовольном человеке, с медленной веской речью, Сергей сообщал: "Веня мне вчера сказал: «Мы с Кларой решили… что у нас в холодильнике… всегда будет для друзей… минеральная вода». Довлатов соблюдал то правдоподобие, которое было правдивее фактов, – оттого его злословию верили безоговорочно».

Проза Довлатова псевдодокументальна, факты в ней – подручный материал, который писатель использовал по своему усмотрению. Этим его тексты напоминают анекдоты: комическая ситуация здесь важнее персонажей, которые в ней оказались, а достоверностью можно пожертвовать ради психологической точности. Как замечает Игорь Сухих, «в формуле анекдота герой – величина переменная»[1215]. В мире довлатовской прозы неважно, случилось ли на самом деле с людьми, о которых говорит писатель, то или иное событие, гораздо важнее, что оно могло с ними произойти.

Есть ли в «Заповеднике» положительные и отрицательные персонажи?

Если и есть, то Довлатов своё отношение к ним ничем не выдаёт, для него они все одинаковы – смешные, безумные и в чём-то милые. Графоман и пройдоха Стасик Потоцкий ничем не хуже и не лучше «фантастического лентяя» Митрофанова, а «русский диссидент» фотограф Марков – жандарма и чекиста Беляева. Удивительно, что Довлатова – писателя в СССР запрещённого, эмигрировавшего в Америку и вращающегося в кругу диссидентов, – совершенно не интересовала политика. Вместо «патриотов» и «демократов» он видел прежде всего людей, оказавшихся в плену идеологических штампов. Из «Соло на ундервуде»:

– Толя, – зову я Наймана, – пойдёмте в гости к Леве Друскину.

– Не пойду, – говорит, – какой-то он советский.

– То есть как это советский? Вы ошибаетесь!

– Ну антисоветский. Какая разница.

В повести «Филиал» есть характерный диалог журналиста Далматова с Барри Тарасовичем, начальником радио «Третья волна», прообразом которого послужило радио «Свобода»:

Барри Тарасович продолжал:

– Не пишите, что Москва исступлённо бряцает оружием. Что кремлёвские геронтократы держат склеротический палец…

Я перебил его:

– На спусковом крючке войны?

– Откуда вы знаете?

– Я десять лет писал это в советских газетах.

– О кремлёвских геронтократах?

– Нет, о ястребах из Пентагона.

Из мира довлатовской прозы убрана презумпция не только идеологической, но и любой другой вины. Вся её тяжесть перенесена на рассказчика. Довлатов, хоть и иронизирует над своими персонажами, никогда их не судит, представляя их чем-то вроде «иллюстраций к учебнику природоведения»[1216]. Критик Никита Елисеев связывал этот авторский взгляд непосредственно с атмосферой советских 1970-х: «У Довлатова равно симпатичны и майор КГБ Беляев, и писатель Борис Алиханов. Два пьяных обормота, на фиг пославшие всякую идеологию и разговаривающие друг с другом по-человечески. На самом деле то был короткий миг, когда Вчера ушло, а Завтра ещё не настало. Поэтому сейчас рассказы Довлатова читаются как исторические рассказы о прошлом, ибо мир его, мир обаятельных смешных чудаков, лентяев, пройдох, безобидных циников, пьяниц, – этот мир исчез»[1217].

Как строятся отношения Алиханова с Пушкиным?