Полка. О главных книгах русской литературы

Поначалу кажется, что на амплуа резонёра в пьесе претендуют Тузенбах и Вершинин. Они спорят, существует ли социальный прогресс, подлежит ли человеческая природа усовершенствованию, или отношения между людьми в каких-то главных основаниях неизменны. Тузенбах считает, что и «через двести или триста, но и через миллион лет жизнь останется такою же, как и была; она не меняется, остаётся постоянною, следуя своим собственным законам». Вершинин верит, что мир мало-помалу станет лучше, но счастье будет доступно только нашим потомкам. Оба сходятся на том, что надо работать: по Тузенбаху, для собственного удовольствия (он мечтает хотя бы однажды уснуть крепко, как рабочий); по Вершинину — для будущих поколений, ради которых можно пожертвовать своим благополучием в настоящем.

Чехов как будто не отдаёт предпочтения ни одному из героев: у них примерно одинаковое количество реплик и похожая система аргументации; каждый в итоге остаётся при своём мнении. Тонкость в том, что рядом с персонажами-мыслителями всё время находятся Чебутыкин и Солёный — своего рода трикстеры, которые (каждый на свой манер) стремятся подорвать любое подобие осмысленной дискуссии. Чебутыкин признаётся, что за свою жизнь не прочёл ни одной книжки и не может вылечить ни одной болезни; напившись, он заявляет: «Может быть, я и не существую вовсе, а только кажется мне, что я хожу, ем, сплю». Солёный шокирует собеседников своими язвительными замечаниями, неуместными цитатами, агрессивными выпадами. В самом начале пьесы он между делом говорит Тузенбаху, что через пару лет всадит ему пулю в лоб. Во втором действии признаётся, что зажарил и съел бы ребёнка Наташи и Андрея. В четвёртом, собираясь на дуэль с бароном, походя замечает, что его руки «пахнут трупом», таким образом предвосхищая итог поединка. Формально Солёный дразнит и провоцирует окружающих, пытаясь замаскировать неуверенность в себе. Но его образ — это ещё и новое воплощение романтического героя русской классики: своими выходками Солёный проверяет на прочность размеренный мир Прозоровых, в котором он чувствует себя чужим. Ближе к концу в его репликах и поступках начинает чудиться что-то инфернальное; неспроста в последнем акте Солёный растворяется буквально на полуслове: «А он, мятежный, ищет бури, как будто в бурях есть покой…»

На этом конфликте между рациональностью и абсурдом и строится интеллектуальное движение «Трёх сестёр»: на каждую «сильную» фразу приходится «пустая», на всякую «философию» — своё «потяни меня за палец». С известными оговорками можно говорить о полифоничности пьесы: возвышенные мысли и задиристые остроты оказываются в нерасторжимой связи друг с другом. И те и другие хочется разгадывать, находить в них сюжетные подсказки или взаимные отражения: например, фраза «Он ахнуть не успел, как на него медведь насел», которую несколько раз повторяет Солёный, — сниженная вариация вершининского «Как идёт время! Ой, ой, как идёт время!».

Получается, что резонёром в «Трёх сёстрах» становится всякий, кто в данный момент получает слово, — и ровно до тех пор, пока его не лишается. Это хорошо видно по развязке: последние реплики — «Всё равно! Всё равно!» Чебутыкина и «Если бы знать, если бы знать!» Ольги — идеально симметричны.

Максим Горький. «На дне»

О чём эта книга?

Картины из жизни частного ночлежного дома — приюта для бездомных, в котором живут городские маргиналы: бывший карточный шулер, бывший актёр, бывший аристократ, бывший слесарь и другие.

Обитатели ночлежки вспоминают своё прошлое (и обвиняют друг друга во лжи), мечтают о будущем (и убеждают друг друга в его беспросветности). В этой среде появляется старик Лука — он дарит героям надежду на то, что их несчастную и свинскую жизнь ещё можно изменить. А потом исчезает, оставив персонажей наедине с прежними надеждами, воспоминаниями и фантазиями. Герои, ненадолго очнувшись от пьяной полудрёмы, снова погружаются в неё — ничто не может вытащить их с того дна жизни, на котором они оказались.

Когда она написана?

«На дне» — второй опыт Горького в драматургии. Впервые писатель заговорил о намерении написать пьесу весной 1900 года — в своей книге «Моя жизнь в искусстве» Константин Станиславский вспоминает, как Горький пересказывал ему сюжет будущей драмы[1550]: